Следует без преувеличения говорить о революционном перевороте в понимании антропологического вопроса. Хотя ещё древние греки и римляне чётко разделяли миры эллинистические, римские и варварские, но «водоразделом» для них выступали социально-культурные критерии. Как известно, были широко распространены случаи переходов, не только индивидуальных, но и массовых из варварского состояния в цивилизационное. Средневековье с его доминированием религиозной идентификации также позволяло переступать расовые, этнические рамки. Абсолютизация расовых признаков имеет последствием и жёсткое закрепление социальных ролей: «Вплоть до последней четверти XVII столетия на плантациях Виргинии использовался наёмный труд белых наравне с трудом африканцев и индейцев. И только в 1670-е там было принято законодательство, однозначно связывавшее рабский труд исключительно с африканцами. Именно с этого времени все завезённые в Америку африканцы стали — независимо от их этнической принадлежности — “неграми-рабами”, и на них распространилось понятие единой чёрной расы»{81}.
Парадокс: сторонники Просвещения, то есть идеи естественного права, певцы «естественного человека», неожиданно предстают перед нами как зачинатели расового подхода, неизбежно предполагающего дифференцирующий взгляд на самого человека. Понимание этого парадокса должно складываться, на наш взгляд, из описанного нами процесса десакрализации бытия. Явление достаточно точно и образно названное М. Вебером как «расколдовывание мира» приводит к тому, что человек извлекается из священной иерархии, при этом аннигилируется его зависимость от божественной сущности. Отрицание идеи творца даёт возможность субъекту к самоидентификации, основой которой выступает природное маркирование. В силу своей наглядности, «самоочевидности» биологические различия позволяют выстроить новую «естественную» иерархию человечества. Апеллирование к метрическим параметрам, достаточно сложная система кодификации придают расовым теориям объективно научное звучание. Отныне появляется возможность количественного постижения человеческой природы, что приводит к возникновению физической антропологии. Стремительный прогресс в физической антропологии в XIX веке подкрепляет своим авторитетом притязания на «научность» конспирологических авторов.
Наконец укажем на обстоятельство, определившее содержательное пространство «теории заговора», как в момент её появления, так и на последующих этапах развития конспирологии. Мы имеем в виду такой феномен европейской культуры и социальной жизни, как масонство. Именно масонству выпала честь стать первым и самым известным объектом конспирологического анализа. Какими же качествами обладало братство «вольных каменщиков», что позволило ему занять лидирующее положение в конспирологических построениях на протяжении последних двух столетий? С возникновением масонства связывалось начало отсчёта новой мировой политики, внутренним двигателем которой выступала деятельность неутомимого братства: «Истоки Американской революции восходят к 24 июня 1717 г., когда четыре масонские ложи в Лондоне (Англия) объединились, чтобы образовать великую Ложу Лондона»{82}. Хотя многие конспирологические исследователи и выводят масонство из более ранних религиозных организаций и тайных обществ, начиная с гностиков, необходимо указать на его принципиальную соотнесённость с эпохой Просвещения. Мы имеем в виду близость не фактическую или даже идеологическую — в этом отношении масонство как раз отличается от традиционного, «классического» Просвещения, с его декларируемым антирелигиозным пафосом, но близость структуралистскую.
Результатом деятельности масонов является, несомненно, французская революция, но она не исчерпывает всей многомерности явления. Масонство занимает особое место, обусловленное попыткой создания новой религии. Новая вера представляет собой свободное соединение различных религиозных, мистических и мифологических компонентов, взятых достаточно произвольно. На эту особенность генезиса масонства указывает известный исследователь А. Пятигорский: «Фундаментальная масонская идея “религии вообще” (я сейчас не говорю о масонской религии или масонстве как религии), если посмотреть на неё извне глазами наблюдателя, в равной мере не связанного ни с масонством, ни с христианством, кажется изобретением, хотя и несомненно конгениальным свободомыслящему духу времени, но оставшимся чуждым духу и букве англиканской церкви»{83}.
Силой и одновременно слабостью Просвещения была интеллектуализация. «Лабораторность» давала возможность свободной комбинации, произвольного монтирования фрагментов прежних реальных или выдуманных религий и верований, что позволяло реализовывать субъективные ожидания, цели и намерения. Тем самым абстрактный, метафизический характер христианства нивелировался. Здесь уместно заметить, что критика христианства со стороны просветителей во многом была построена на его неприятии внеклассовой, внесословной позиции. Формула Мирабо «Атеизм — это аристократизм» очень точно отражает суть подобного неприятия. Следует добавить, что «аристократизм» можно толковать не только и не столько как маркер сословный, но как указание на интеллектуальный уровень. Обособление интеллектуалов требовало, помимо образовательного статуса, ещё и онтологического отделения от социальной общности — посредством создания альтернативной интеллектуальной религии. Но революционность масонства как религиозного учения не помешала ему искусственно удлинить собственную историю, дополнив её системой произвольных обрядов, многоступенчатых посвящений, ставших на долгие годы предметом пристального внимания конспирологических авторов. Попытки интерпретаций масонских ритуалов всегда заканчивались неудачей не из-за того, что символика масонства чрезмерно сложна и зашифрована, а потому, что они носят сознательно вторичный характер. Современный отечественный философ Д. Е. Галковский указывает на необходимость учитывать «игровое» начало в масонстве, заложенное в его социокультурном основании. Используя методологический инструментарий, разработанный М. М. Бахтиным, он даёт следующее функциональное определение масонства: «Организация своеобразного “ордена глумливой адаптации”, создающего пародийную иллюзию коллективной жизни и вызывающего “смеховое снятие” рационально неразрешимой проблемы»{84}. Генезис масонства, таким образом, выходит за рамки XVIII столетия и восходит к карнавальному началу Средневековья, с чем и связана в «живой религиозной жизни масонства та интегрированная рационализмом XVIII века западная культура карнавализма»{85}. Поэтому антимасонские сочинения с неизбежностью переполнены рассуждениями о невозможности адекватного постижения масонской символики, так как она является объектом нескольких уровней толкования, полностью раскрыть которые могут лишь масоны высших степеней посвящения. Для посторонних же «мистическая» составляющая масонства полностью сокрыта.
Современный отечественный конспиролог следующим образом определяет особенность масонской религиозной доктрины: «Могучая и всеобъемлющая ложь, имеющая видимость правды за счёт привлечения всевозможных обрывков идей философии, научных терминов, особенно же за счёт своего языка, состоящего из аллегорий, иносказаний, свёрнутой лексики, недомолвок»{86}. Любопытно, что автор достаточно чётко идентифицирует синтетическую природу масонского учения, говоря об «отрывках идей философии», но верный тезис оказывается перекрытым необходимостью конспирологическо-го анализа «аллегорий, иносказаний, свёрнутой лексики, недомолвок». Следствием амбивалентности «свёрнутой лексики» является возможность выведения из неё практически любых выводов. Попутно заметим, что уже это указывает на рационалистический источник масонской мудрости. Классические типы религии не могут обходиться без опоры на догматику — положения не только стоящие вне критики, но и обладающие таким важным свойством как самоочевидность. В случае же с масонским религиозным учением такие самоочевидные положения отсутствуют в силу установки на мировоззренческий плюрализм, благодаря которому масонская мудрость и приобретает столь устрашающие возможности для интерпретаций.
