В начале нашей работы мы должны оговорить важный терминологический аспект. На протяжении всего исследования мы будем пользоваться двумя внутренне близкими понятиями: «теория заговора» и «конспирология». Как правило, сегодня между двумя данными понятиями не делается различий, и их употребляют в качестве абсолютных синонимов. Признавая несомненную близость конспирологии и «теории заговора», укажем на особенность их употребления в нашей работе. Понятие «конспирология» у нас смещается в сферу социально-онтологическую, связанную с формированием и функционированием общественного сознания. Поэтому зачастую мы будем пользоваться такими определениями как конспирологическое мышление и конспирологическое сознание. «Теория заговора» в обозначенном контексте выступает больше как операционная схема, содержащая и отражающая основные структурные компоненты изучаемого феномена. Подобное функциональное разделение, на наш взгляд, позволяет достичь некоторой методологической упорядоченности, не прибегая к усложнённому понятийному конструированию.
Конечно, к вопросам, так или иначе связанным с «теорией заговора» и конспирологическим сознанием, обращалось и обращается немалое количество исследователей. Среди зарубежных авторов можно выделить следующие имена: X. Арендт, С. Дудаков, Д. Б. Дэвис, У. Лакер, Д. Пайпс, Л. Поляков, Р. Хофштадтер, У. Эко, С. Ютен — к концептуальным разработкам и моделям которых в контексте нашей работы мы, безусловно, будем обращаться. Следует отметить, что западная гуманитарная наука накопила достаточный материал по проблеме «теории заговора», хотя и здесь существует ряд серьёзных трудностей. Во-первых, основной корпус работ носит описательно-эмпирический характер, отражающий широкий спектр вариантов «теории заговора», отдельных авторских конспирологических построений. Но закономерным результатом изобилия фактического материала является методологическая ущербность в изучении «теории заговора». Сошлёмся в качестве яркого примера на мнение Дж. Энтина, полагающего, что роман У. Эко «Маятник Фуко» может стать адекватным инструментарием в изучении конспирологии{18}. При всей фактической насыщенности, книга Эко, конечно, прежде всего, художественное произведение, со всеми специфическими чертами, присущими литературному тексту. Во-вторых, имеющийся методологический базис у названных авторов практически полностью построен на использовании неофрейдистского подхода в толковании генезиса «теории заговора», её основных содержательных и структурных моментов. Поэтому использование иностранных источников, на наш взгляд, имеет свои естественные ограничения и трудности.
К сожалению, корпус работ отечественных авторов, по сравнению с западными исследованиями, не столь велик. Причина в том, что отечественные исследователи заняты в основном анализом исторических аспектов «теории заговора», причем почти исключительно на российском материале. Например, в уже цитированной, содержательной и фактологически насыщенной работе В. Э. Багдасаряна «“Теория заговора” в отечественной историографии второй половины XIX-XX вв.» большое место уделяется подробному описанию содержательной стороны «теории заговора» в начале XX столетия с позиции выделения субъекта заговора. По преимуществу субъект заговора характеризуется с точки зрения его этнической принадлежности. Автор подробно описывает те или иные варианты, вплоть до таких экзотических, как представление о финнах как главном двигателе заговора. В известной степени богатство и разнообразие материала диктуют описательно-перечислительный способ его подачи и интерпретации. Однако нельзя не выделить работы А. Я. Авреха, А. С. Ахиезера, В. М. Боковой, А. Г. Дугина, Я. А. Гордина, А. Г. Зорина, И. А. Исаева, В. А. Исакова, Б. И. Колоницкого, В. Г. Немцовского, А. Е. Петрова, А. И. Фурсова, А. Цуладзе, Е. Б. Черняка. Собственно проблема методологической составляющей исследования «теории заговора», своего рода, как мы уже говорили, «методологического дефицита», находит своё понимание в работах перечисленных авторов. Так, Е. Б. Черняк отмечает следующее: «Изучение секретных обществ может производиться под разными углами зрения, например, как часть гражданской истории, а также истории общественной мысли. Не менее оправданы социологический подход или исследование тайных союзов как выражения определённой социальной психологии»{19}. Помимо представленной точки зрения, которую весьма условно следует определить как социально-гуманитарный подход, можно говорить и о наличии радикального подхода к пониманию методологических основ «теории заговора», актуализирующего методологические приёмы естественных наук. «Трудно понять, как могут заниматься историей заговоров учёные, не знающие, как проходит сигнал по сложной радиотехнической схеме, или как работает система управления сборочным конвейером, или какие трудности встречаются при распределении финансов в крупных фирмах, или государствах»{20}— утверждает другой современный российский исследователь.
Изучение феномена «теории заговора» заставляет обратиться к ряду проблем, которые, на первый взгляд, имеют весьма отдалённое отношение к предмету исследования. Объяснение кроется не в эклектичности авторского подхода, но в том, что раскрытие сущностных характеристик «теории заговора» невозможно без привлечения материала самого широкого спектра: от общетеоретических работ по философии, истории, социологии, политологии до источников «ненаучного» характера (публицистические работы, художественные тексты, мемуары, дневники). Постижение и адекватная интерпретация ментальной сферы, в рамках которой и бытийствует «конспирологическое сознание», невозможны при помощи лишь общетеоретических положений, которые, с одной стороны, объективизируют эмпирическую сторону социокультурной динамики, что даёт нам возможность перевести её понимание на рациональный понятийный уровень, но с другой стороны — существенно обедняют анализируемую картину. «Пора отказаться от противопоставления микро- и макроанализа, которое лишь упрощает дело, и подвергнуть более глубокому рассмотрению более важный вопрос — о приемлемых формах соответствия между постановкой вопросов, методами изучения и уровнем наблюдения исторических явлений»{21}— с этим утверждением авторов «Анналов» мы не можем не согласиться.
Естественно, что в данном контексте также следует указать на междисциплинарный характер представляемого исследования. Но междисциплинарность в нашем понимании не есть тривиальное перенесение фактов из одной научной области в другую, как вариант количественного расширения информационного поля, не влияющий на проективную установку исследования. Мы говорим о том, что Р. Рор-ти назвал «imaginative redescripitions» — повторные описания уже описанных фактов, «порождающие новую сложность описания, поскольку изменяют те заранее заданные углы зрения, под которыми мы обычно эти факты видим»{22}. Также заметим, что междисциплинарность не предполагает абсолютную универсализацию социально-гуманитарного знания до той степени, когда все представленные в нём науки, потеряв свою специфику, составят гомологическое образование.
Кроме этого, оговаривая присутствие в работе указанного выше корпуса источников, отметим, что «теория заговора» не является статичным понятием с жёстко прописанными свойствами. Следует указать хотя бы на тот очевидный факт, что на различных исторических отрезках конспирологическим мышлением активизируются принципиально несхожие схемы. Разница между биологической интерпретацией «теории заговора» (война рас) и УФО-теориями является не только содержательной, но ментально-исторической, хотя сами обозначенные явления, несомненно, генетически близки. Поэтому важным и необходимым представляется обоснованная реконструкция того социокультурного контекста, который и определяет, в значительной степени, содержательные моменты «теории заговора». В этой связи нам представляется актуальным мнение П. Рикёра о специфике философского исследования на историческом материале: «Вместо того чтобы искать масштаб и систему, философ, занимающийся историей, ищет интимное и своеобразное; история, вместо того чтобы следовать путём поступательного развития, будет завязываться в узлы, образуя личности и произведения»{23}.
