Сочинения аббата Баррюэля, как мы уже отметили выше, используют схему, предложенную его предшественником — Лефранком. Рассматривая причины Французской революции, он выделяет внешнюю сторону событий, к которой он относит возникновение ордена иллюминатов, с его последующей трансформацией в якобинскую партию. Используя богатейший фактографический материал, ему удаётся создать весьма впечатляющую картину событий как предшествующих, так и непосредственно относящихся к 1789-1794 годам. Заслугой автора всё же следует признать не собственно описательную часть его труда, но формулирование идеологической парадигмы «теории заговора». Баррюэль связывает события революции с существованием тройного заговора, «заговора идеологического»: «софистов безбожия», «софистов возмущения» и «софистов безначалия». У каждого объединения софистов имелась чётко поставленная цель. Так, «софисты безбожия» должны были расшатывать религиозную основу общества, «софисты возмущения» добивались уничтожения монархии, последние же, «софисты безначалия» стремились к тотальному уничтожению общества как такового. К «софистам безбожия» относились французские энциклопедисты, «софисты возмущения» персонифицировались как франкмасоны, «софисты безначалия» имели непосредственное отношение к ордену иллюминатов и его руководителю — Адаму Вейсгаупту. Нетрудно заметить, что тройственный характер заговора отражает известную формулу: свобода — равенство — братство.
Влияние «Воспоминаний…» было настолько велико, что в какой-то момент они стали фактором политической жизни в Европе конца XVIII века. В последующем, на протяжении XIX — начала XX веков, полемика между сторонниками и противниками «теории заговора» строилась, по преимуществу, как опровержение или подтверждение фактографического материала работ Лефранка и Баррюэля. Так, Л. Блан в своей работе «История Французской революции» рассматривает подъём масонства в контексте общего идеологического климата эпохи Просвещения. Наряду с прочими объединениями квазиэзотерического характера, масонство, реально не противопоставляя себя существовавшему политическому режиму, предлагает некую идеологическую альтернативу. Таким образом, сама организация масонства, «повсюду являя собой образец общества, основанного на принципах, противоположных тем, на которых покоился государственный строй»{94}, объективно способствовала смене политического режима.
О. Кошен был одним из первых учёных, кто попытался соединить и осмыслить в своём подходе традиционные конспирологические мотивы с объективистской исследовательской установкой. Будучи консервативно настроенным историком Французской революции, он обращает внимание на специфическую интеллектуальную природу тайных обществ. Используя, правда, в критической интерпретации, инструментарии социологии Дюркгейма, что в принципе нетипично для сторонника «теории заговора» XIX века, он попытался реально связать конспирологическую схему с эмпирическим, социологическим анализом.
Кошен указывает на тот факт, что невозможно представить историю Французской революции исходя лишь из политических деклараций, заявленных принципов и т. д. Необходимо изучить «практику» рождения революционного дискурса. Согласно его концепции, значение масонства не сводится лишь к классической схеме заговора, в её политико-социальном варианте, что было актуальным для Баррюэля и его последователей. Для него феномен «тайного общества» имеет в большей степени социокультурное, эпистемологическое измерение. Важным и значимым в этом аспекте выступает не только политическая составляющая деятельности масонства, и даже не его идеологическая составляющая, но генезис нового типа социального мышления. Если предшествующие масонству идеологические постулаты отражали и имели своим основанием ценностные аспекты реального социального бытия (вера, традиция, опыт), то парадигмой мышления эпохи Просвещения становится стремление к некоему варианту «чистого мышления».
Масонство, согласно подходу Кошена, отнюдь не является исключительным выразителем «чистого мышления», которое намного богаче и разнообразнее представлено в деятельности различных академий, литературных и философских салонов, музеев, которыми была так богата социокультурная жизнь Франции XVIII века. Все названные структуры имели нечто общее, так как были образованы из имманентного стремления преодолеть реальность «силой мысли», подчинить действительность чистой абстракции: «В то время как в реальном мире мерилом всякой мысли является испытание, а целью -действие, то в этом новом мире мерило — мнение других, а цель — общественное признание. Достигается же цель выражением мысли, “говорением”, как во внешнем мире — осуществлением, творением»{95}.
Обратим внимание на то, что французский исследователь подчёркивает изначально абстрактный, научный характер нового общественного мышления, напрямую не связанного с социально-политическими процессами. Поэтому формализованные черты научного мышления объективно становятся основанием, логическим костяком деятельности вышеназванных структур и объединений. Поиск истины в системе «общества мышления» строится по принципу свободного обсуждения, открытой дискуссии, что внешне носит привлекательный характер. Но скрытой стороной подобной открытости выступает, по Кошену, собственно конспирологический процесс. Функционирование данного процесса есть отбор, селекция индивидов, для которых рационализация и абстрагирование бытия не вызывает внутреннего отторжения. Следствием этого должно стать появление особого типа общественного деятеля, лишенного связи с жизнью, готового принести любую жертву во имя эфемерного, утопического идеала. Возникновение «тайных обществ» представляется неизбежным итогом: «Наши друзья отгородились от непосвящённых и укрылись от реалистических возражений и противодействия, и в то же время сблизились друг с другом; и по этим двум причинам они подчинились некоему вовлечению, которое набирает тем большую силу, чем больше “очищается” эта среда»{96}. Тем самым, Кошен смещает акцент традиционной конспирологической схемы. Имеет смысл, по его мнению, говорить не о непосредственном заговоре тайных обществ, приведшем к революции, а об иной социокультурной связке; революция сознания приводит к социальной революции. В результате предлагается отказаться от абсолютизации тайных обществ и рассматривать их возникновение как прямое следствие социокультурной динамики.
Таким образом, подводя итоги анализа Французской революции в конспирологическом контексте, следует сделать ряд выводов, которые будут основополагающими для нашей дальнейшей работы. Самым главным моментом выступает тот факт, что сторонники «теории заговора» на протяжении двухсот лет осуществили важный эволюционный переход. Сам этот переход отражает прежде всего интеллектуальную историю Европы, имеет к ней самое прямое отношение. Во-первых, отметим тот факт, что «теория заговора» не может ни в коем случае трактоваться как продукт массового сознания, как об этом говорит процитированный выше С. Козлов. По характеру возникновения и по среде бытования «теория заговора» представляет собой интеллектуально сконструированные вселенные. Это не продукт бессознательной социальной мифологизации, напротив, конспирологи всячески подчёркивают, что именно общественные мифы являются объектом их критического анализа[5]. Во-вторых, интеллектуальные творцы конспирологической вселенной, хотя и всячески подчёркивают собственное негативное отношение к Французской революции и к её социокультурным истокам, во многом опираются на механизмы, познавательные и онтологические схемы, заданные эпохой Просвещения, вне которых невозможна и сама «теория заговора».
Эпоха Просвещения создала несколько различных по направленности проектов, в каждом из которых предпринимались попытки волюнтаристским интеллектуальным усилием «переформатировать» общую картину понимания природы, человека и религии. Следует помнить, что мировоззренческие и политические ориентации тех или иных авторов, их несовпадения или даже антагонистичность не должны смущать нас. Речь идёт о куда более глубоком совпадении — на уровне онтологии мышления, объединяющей и консерваторов и либералов, и революционеров и первых создателей «теории заговора». Общим основанием всех проектов можно считать возможность свободной трансформации истории, произвольное выделение в ней тех или иных ключевых моментов, содержательная ценность которых определялась их включением в изначальный концептуальный посыл. Конечно, это не могло не привести к известной экстравагантности, рациональной тенденциозности, доведённой до крайнего предела. Примером тому служит работа Ж.-Б. Переса «Почему Наполеона никогда не существовало», вышедшая во Франции после реставрации Бурбонов. Несмотря на общую легитимистскую направленность, сочинение демонстрирует революционный характер в своей методологии. Автор ставит своей целью доказать, что фигура Наполеона являлась аллегорическим отражением солнца, со всеми присущими ему мифическими свойствами. В ход идёт множество аргументов, начиная с факта созвучия «Наполеон-Аполлон», с указанием на то, что последним именем зачастую награждали солнце. По поводу лишнего слога в имени мифического корсиканца утверждается следующее: «Это слог греческий, без всякого сомнения, как и остальная часть имени, а по-гречески “не” или “нэ” одна из самых утвердительных частиц, которую мы может передать словом “поистине”. Отсюда следует, что “Наполеон” означает: “истинный истребитель”, “истинный Аполлон”. И так это в самом деле солнце»{97}. Филологические изыскания дополняются историко-географическими. Наполеон, как и Аполлон, появляется на свет на одном из островов Средиземного моря, соответственно, Делос и Корсика. Аполлон совершает подвиг, убивая мифического гада, его псевдоисторический двойник — Наполеон, совершает то же действие в отношении гидры Французской революции. Двенадцать знаменитых маршалов светила с Корсики достаточно предсказуемо оборачиваются двенадцатью месяцами. Отступление Наполеона из Москвы в реальности отражает аллегорическое поражение солнца в зимний период. И наконец, последним «железным аргументом» служит следующий довод: «Мы могли бы ещё подкрепить своё утверждение массой королевских указов, доподлинные даты которых находятся в явном противоречии с царствованием мнимого Наполеона»{98}. Впрочем, указав на наличие подобных доказательств, автор не считает нужным прибегать к ним, посчитав, видимо, это излишним в силу самоочевидности. Итак, «царствование мнимого Наполеона» являлось всего лишь массовой галлюцинацией, подкреплённой мифическим культом солнца. Но при всей своей политической благонамеренности, Перес не менее революционен, чем самые крайние якобинцы. Автор продемонстрировал несомненную виртуозность в своём анализе, а самое главное — способность создавать систему доказательств, которая в идеале должна замыкаться на самой себе.
