Ламмердинг и маленький Беккер с нетерпением ждали хоть каких-нибудь новостей о Кагенеке. Я не стал рассказывать им о моей (если так можно выразиться) встрече с ним по дороге из Терпилово и о том, что я теперь точно знал, что он больше никогда не придет в сознание, — у них без этого было предостаточно пищи для мрачных размышлений. Но я пообещал им в ближайшее время побывать в госпитале и узнать, что с ним стало, а заодно справиться о состоянии не слишком тяжело раненного Бёмера.

Когда я в очередной раз зашагал дорогой по направлению к Терпилово, солдаты стаскивали мертвых в довольно внушительные кучи, но главным образом были заняты подготовкой к следующей атаке красных. На этот раз дорога показалась мне намного длиннее; ноги налились от усталости свинцом, и я почувствовал, что идти мне стало по-настоящему трудно. Слишком продолжительное пребывание на морозе привело к тому, что мое тело потеряло слишком много тепла. Моя туго натянутая на голову Kopfschutzer промерзла настолько, что стала почти как деревянная. Переставляя из последних сил ноги и уже почти теряя сознание от усталости и переохлаждения, я со всей остротой почувствовал, что погибаю, и осознал наконец, что мне отчаянно, просто жизненно необходимо как можно быстрее попасть в тепло, хорошенько отогреться и хотя бы немного отдохнуть и только потом продолжать свой путь в госпиталь.

Над всей округой висела какая-то зловещая, мертвая тишина, что в сочетании со свинцово-хмурым небом повергло меня в самые безрадостные размышления. Два последних дня вообще очень значительно изменили мое мировосприятие. До Шитинково все трудности, лишения и жестокости войны хоть как-то смягчались для меня тем близким фронтовым товариществом, которое мне посчастливилось встретить в нашем батальоне. Лишения можно было разделить с моими друзьями, а жестокость компенсировалась близким общением с такими исключительно добрыми по своей природе людьми, как Кагенек или Штольц. Теперь их и многих других, кого я считал своими друзьями, больше не было, и пустоту, возникшую в моей душе с их исчезновением, было невозможно заполнить ничем. Я твердо решил в тот момент, что больше никогда не позволю себе столь близких взаимоотношений, пока не кончится война. Это было мерой самозащиты.

В таком полубредовом состоянии, почти не помня себя, я добрался наконец до Терпилово. Как во сне, я с трудом отметил про себя, что оказавшийся там унтер-офицер медицинской службы в ответ на мой вопрос о Кагенеке сообщил мне, что его больше нет в госпитале, поскольку его сразу же отправили в Старицу. Эта моя последняя пешая прогулка до Терпилово, едва не стоившая мне жизни, оказалась напрасной. Стремясь поскорее оказаться в тепле, я с огромным трудом поднялся по ступеням крыльца в дом. Несколько незнакомых мне солдат, увидев меня, немедленно потеснились, уступив мне самое теплое место у печи. Найдя в себе силы лишь на то, чтобы поблагодарить их кивком головы, я сел и уже через несколько секунд провалился в крепкий и, слава богу, здоровый сон. Солдаты уложили меня поудобнее и накрыли одеялом.

Когда тот унтер-офицер, что встретился мне на пороге, осторожно потряс меня за плечо, был уже, наверное, полдень.

— Что случилось? — сразу же спросил я.

— Терпилово эвакуируется, герр ассистензарцт, — ответил он.

— Что? Вы сошли с ума? Терпилово эвакуируется? — ничего не понимая, переспросил я.

— Собственно, оно уже эвакуировано. Мы с вами последние.

— Как долго я спал?

— Около трех часов, герр ассистензарцт. Приказ об эвакуации поступил примерно полтора часа назад. Мы все отступаем.

С этими словами унтер-офицер улыбнулся и вышел из комнаты.

Для того чтобы собрать после сна воедино все свои мысли и чувства, мне понадобилось несколько долгих минут. Я отметил про себя, что прекрасно согрелся и набрался сил за три часа сна, а также что зверски голоден. Пройдясь вдоль всей деревни в поисках полевой кухни, я не обнаружил не только ее, но и вообще ничего и никого. Все Терпилово как будто вымерло. Штаб полка располагался примерно в двух с половиной километрах к северо-востоку. Для того чтобы разузнать как следует, что и как сейчас с моим 3-м батальоном, рассудил я про себя, мне будет лучше всего нанести визит оберсту Беккеру.

Когда я, предварительно постучавшись, вошел на полковой пункт боевого управления, Беккер беседовал о чем-то с фон Калкройтом. Он выразил мне свое сочувствие по поводу потери Кагенека, но меня неприятно поразило то спокойствие, с которым он это сделал. Мне стало ясно, что Кагенек был для Беккера лишь одним из нескольких хорошо подготовленных офицеров его полка, которого война, увы, не пощадила. Фон Калкройт выказал по этому поводу гораздо большую опечаленность — ведь они были с Кагенеком близкими друзьями.

— Как вы думаете, доктор, он сможет выжить после такого ранения головы? — прямо спросил он меня.

— Нет, герр обер-лейтенант, — так же прямо ответил я. — Насколько я понимаю, надежды тут никакой.

— А теперь, друзья мои, послушайте-ка минутку меня, — прервал нас Беккер. — Во время прошлой войны я переживал так же сильно, как и вы, Хальтепункт. Но солдат должен твердо усвоить, что Смерть всегда рядом. И если мы не хотим, чтобы Смерть овладела всеми нашими помыслами и волей, мы должны принять как само собой разумеющееся, что она может унести любого из нас в любой момент — как нас самих, так и наших товарищей. Каждый солдат должен принять это как аксиому, не требующую доказательств, или же он просто не достоин называться солдатом, — довольно резко закончил он.

Такое прямолинейное хладнокровие, помню, несколько покоробило меня тогда, но в дальнейшем я все же пришел к выводу, что старик был прав.

Беккер подтвердил мне, что получен приказ к общему отступлению. Гитлер наконец великодушно согласился с тем, что эффективная оборона воображаемой по сути «линии Старицы» все-таки невозможна, и дал приказ на эвакуацию защищающих ее частей. Теперь им (то есть нам) надлежало отступить до «линии Кёнигсберг», расположенной на подступах к Ржеву. И хотя мы и знали, что никакой «линии Кёнигсберг» в действительности еще не возведено и не подготовлено, этот рубеж был выбран все-таки не кем-нибудь, а опытными командирами-фронтовиками — одним из которых был Бёзелагер — в соответствии с реальными тактическими и стратегическими требованиями. Его по крайней мере можно было действительно отстаивать.

В Шитинково, которое я не хотел видеть больше никогда в жизни, возвращаться не было никакого смысла, поэтому я решил дождаться остатков своего батальона в Терпилово, мимо которого они должны были пройти вечером того дня. Поджидая их, я, кстати, сумел основательно подкрепиться и отдохнуть.

По злосчастной иронии, мы бились насмерть за Шитинково, как будто от этого зависела судьба всей Германии, а теперь покидали его без какого бы то ни было давления со стороны врага. Еще меньше смысла виделось мне в потере Штольца, Кагенека и многих других беспримерно отважных людей нашего батальона.

С наступлением сумерек мы пересекли Волгу и направили наше движение к Старице, находившейся в девяноста километрах от нас к северо-западу. В пятидесяти километрах далее за ней простиралась «линия Кёнигсберг», которой предстояло стать незаживающим рубцом в памяти тех немногих из нас, кому удалось выжить в двух жестоких зимах и одном иссушающем лете, проведенных на этой земле.

И снова по всей Германии транслировалась специально подготовленная радиопередача, воспевавшая отвагу и мужество немецких солдат, проявленные ими при отступлении с боями в районе Калинина. Значительная часть передачи была посвящена нашему 3-му батальону и его кульминационному арьергардному бою у Шитинково. Этой передачи мы тоже не слышали.

Отступавшая армия сжигала на своем пути все. Для выполнения гитлеровского приказа, изданного им в подражание применявшейся ранее сталинской тактике выжженной земли, были организованы даже особые «отряды поджигателей». Но наши солдаты проводили в жизнь эту тактику даже еще более основательно, чем сами русские. Каждая ночь озарялась заревами пожаров бессчетных домов, целых деревень, сломанных транспортных средств — все, что могло представлять для врага хоть какую-то ценность, предавалось всепожирающему огню. Ничто не должно было быть оставлено Красной Армии — ничего и не оставлялось. Мы шли безостановочно день и ночь, и языки пламени этих пожарищ едва не лизали нам пятки. Поскольку нам было прекрасно известно, что мы представляем собой самый арьергард армии, откатывавшейся от Калинина, то мы устраивали лишь короткие привалы, да и то не слишком часто; между нами и неотступно следовавшими за нами русскими не было больше никого.