Спустя четыре дня Наташа была схвачена вместе с группой русских солдат и перед лицом своих товарищей гордо признала, что является советской шпионкой. Повесили ее на ближайшем дереве.
Когда я устало зашагал в одиночестве обратно в Шитинково, грохот сражения там уже затих, и по окружавшим меня снегам начал разливаться хмурый серый свет наступающего дня. Над деревней все еще висел дым, когда я приближался к ней, и эта меланхолическая картина стала как-то незаметно наполнять меня ощущением полной безысходности. Я очень остро почувствовал, что еще немного такого уныния — и я совсем упаду духом. Навстречу мне, запряженные лошадью и сопровождаемые одним шедшим рядом с ними человеком, из Шитинково показались какие-то одинокие и исключительно печально выглядевшие на фоне серых снегов сани. Сани везли раненого. Когда солдат, правивший санями, отдав мне честь, уже хотел проехать своей дорогой мимо, я остановил его. Присмотревшись к нему, я вспомнил, что это солдат, присматривавший за лошадьми 37-го полка.
— Как там обстановка в Шитинково? — спросил я.
— Русских больше нет. Все в порядке.
— А откуда ты едешь?
— Штабсарцт Лиров поручил мне доставить этого раненого прямо до госпиталя.
— Так значит, штабсарцт Лиров в Шитинково?
— Jawohl, герр ассистензарцт. Он оказывает там помощь вашему батальону и специально выделил эти сани для транспортировки раненых.
— А кто твой раненый? — спросил я.
— Я не знаю. Он не из нашего полка.
Я обогнул сани и осторожно отогнул угол одеяла, прикрывавший лицо лежавшего в них человека.
Это было лицо Кагенека.
* * *
— Франц! — потрясенно вскрикнул я. — Франц! — позвал я еще громче и настойчивее.
Дыхание Кагенека было неровным, очень затрудненным, и он больше не мог слышать моего голоса.
Я опустился возле саней на колени и внимательно осмотрел повязку на его голове. Оказалось, что после того, первого, он получил еще одно ранение в голову. Пуля ударила ему в левый висок и, пробив голову насквозь, вышла через правый висок. Я вдруг с болью и ужасом осознал, что белая повязка, собственноручно обмотанная мной вокруг его головы, вполне могла послужить прекрасной мишенью для какого-нибудь русского во время того боя, который последовал почти сразу же за первым ранением. Его погубила или, по крайней мере, могла погубить моя же повязка. Я осторожно осмотрел раны, и все мои надежды на благополучный исход рухнули. Кагенек был ранен смертельно. И все же я продолжал цепляться за призрачную надежду на то, что может произойти какое-то чудо.
— Мы должны быстро доставить его в госпиталь, — борясь с наступавшим отчаянием, сказал я солдату. — Как можно быстрее. И как можно осторожнее… тряска ему сейчас совершенно ни к чему.
Когда я прикрывал одеялом голову Кагенека, мои руки сильно тряслись, и я совершенно ничего не мог с этим поделать. Моя психика не позволяла моему сознанию постичь во всей полноте весь трагизм случившегося. Я надеялся на лучшее, как ребенок, который бессознательно обманывает себя, хотя было совершенно очевидно, что теперь моему другу не может помочь уже ничто.
— Мы должны как можно быстрее доставить его в госпиталь! — снова повторил я.
— Да, герр ассистензарцт, я его туда и вез, — пробормотал солдат, таращась на меня с все возраставшим удивлением. «С каких это пор доктора стал извозчиками?» — ясно читалось в его глазах.
— Так поторопимся же!
— Но я могу довезти его туда и сам, герр ассистензарцт, — улыбнувшись, сказал солдат.
— Отставить пререкания! Поехали! — крикнул я, теряя терпение, и схватил лошадь под уздцы.
Мы — точнее, сани — ехали действительно очень быстро, а нам с солдатом пришлось довольно энергично шагать пешком по бокам, поскольку в санях места больше не было. В Терпилово мы заворачивать не стали, поскольку там все равно не было врача, а направились сразу же в передвижной полевой госпиталь к Шульцу, располагавшийся где-то на той стороне Волги. Пока мы шли, я не обмолвился с солдатом больше ни словом, но в моей голове постоянно прокручивались самые причудливые и фантастические варианты того, как можно спасти Кагенека: нейрохирургические операции мозга, специалисты, экстренный самолет с аэродрома в Старице…
Мы подошли к Волге и, придерживая сани и лошадь, осторожно спустились по обрывистой дороге вдоль ее крутого берега. Перебравшись по льду на другую сторону реки, мы с трудом взобрались на ее противоположный берег. И тут вдруг я осознал, насколько тщетными были все наши усилия. Я взял карточку ранения и написал на ней несколько строк для оберштабсарцта Шульца, умоляя его сделать все возможное для моего лучшего друга. Я понимал, что моя записка бессмысленна, поскольку Шульц в любом случае сделал бы все возможное, — к тому же он и сам знал Кагенека. Но я все равно привязал карточку к верхней пуговице мундира Кагенека и постоял над ним минуту-другую, вглядываясь в его лицо в последний раз. Его дыхание было глубоким и ровным, но тем не менее Россия, 3-й батальон, его боевые товарищи — все это закончилось для него теперь уже навсегда.
Сани тронулись, а я еще долго стоял, провожая их глазами, пока они не исчезли вдали, а затем повернулся и медленно поплелся через Волгу обратно в Шитинково.
Очень мало что запечатлелось в моем мозгу из этого обратного путешествия. Мне было очень не по себе. Мой отсутствовавший взгляд автоматически отмечал попадавшихся мне по дороге людей, но они меня совершенно не интересовали. Кто-то сообщил мне, что убит Петерманн, но это произвело на меня лишь какое-то мимолетное впечатление. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что все мы до последнего человека будем вскоре убиты, то я и к этому остался бы совершенно равнодушен.
По всей главной обледенелой улице Шитинково валялось множество мертвых русских и немцев. Их тела были повсюду: на обочинах дороги, у домов, они свисали из разбитых окон, были разбросаны, наполовину заметенные снегом, по полям вокруг деревни… Но внимание я обратил почему-то только на одно из них — на тело Бруно. Он лежал на спине, обратив к небу свой давно уже остановившийся взгляд. Как мне потом рассказали, Бруно был убит прямо на глазах у еще живого и почти невредимого Кагенека, когда главное сражение было уже практически закончено и из восточной окраины Шитинково выбивали уже самых последних русских. Через полчаса после этого деревня была снова в наших руках.
Все еще не в силах оправиться от потрясения, вызванного видом моего смертельно раненного друга, я зашел на наш перевязочный пункт и обнаружил, что все раненые из него уже эвакуированы. Зато я встретил там Лирова. Он сдержал свое слово и помог нам всем чем только мог.
— Что с вами? — озабоченно спросил он, увидев меня. — Вы не больны?
— Нет, герр штабсарцт, не болен, просто немного устал. Эта бойня ударила меня по нервам немного ощутимее, чем я ожидал.
— Да-а… Многое произошло с тех пор, как я заглянул к вам пару дней назад.
— Да, герр штабсарцт, это было когда-то очень-очень давно.
Командование батальоном принял на себя Ламмердинг. Я встретил его и маленького Беккера, зайдя еще и на батальонный пункт боевого управления. Несмотря на ужасное испытание, через которое они только что прошли, оба были полны энергии и были заняты реорганизацией нашей обороны для того, чтобы суметь оставшимися силами отразить возможную повторную атаку противника. Весь личный состав нашего батальона был представлен теперь четырьмя офицерами, тридцатью одним унтер-офицером и ста шестью солдатами — всего 141 человеком от первоначальных восьмисот.
В ходе битвы за Шитинково потери нашего 3-го батальона — вместе с приданными ему в усиление подразделениями 37-го пехотного полка и отделением лейтенанта Шееля — составили пятьдесят два человека убитыми и сорок ранеными. Русские же потеряли более трехсот человек только убитыми в деревне и лесах. Может быть, даже больше — просто мы с нашими истаявшими силами не рискнули углубляться, преследуя русских, слишком далеко в лес из-за опасения попасть в засаду, а затем в окружение. По крайней мере еще около двухсот раненых русские утащили с собой при отступлении. Еще двадцать восемь красноармейцев мы захватили в плен, и в их числе одного русского офицера. Тут следует заметить, что вследствие значительных ужесточений в характере ведения боевых действий пленные в последнее время стали большой редкостью.
