Тем не менее после успешно отраженной на рассвете атаки русских батальоном овладел сильнейший всплеск уверенности в своих силах. Последовавшую через несколько часов за этим вторую атаку врага мы отбили с почти такой же легкостью, в результате чего к шестидесяти красноармейцам, уже избавленным нами от их теплой одежды, прибавилось еще раза в два больше, правда, не таких тепло одетых. Прямо перед нашими позициями лежало теперь уже около двухсот окоченевших трупов неприятеля, являя собой наглядное подтверждение эффективности избранной нами оборонительной тактики.

Но особенно порадовала нас в лазарете, конечно, не груда русских трупов, а то, что был отмщен наш ослепленный артиллерист. А дело было так: в один из моментов Штольц расслышал отдельные выстрелы немного впереди от нашего сектора и отправил туда разведать обстановку Шниттгера с еще девятью солдатами. Они наткнулись, возможно, на тот самый патруль из пятнадцати русских, которые убили троих наших артиллеристов и совершенно бесчеловечным образом лишили зрения четвертого. Шниттгер и его люди, оставшись незамеченными, залегли в засаду под прикрытием заснеженных елей и буквально изрешетили с близкого расстояния всю эту группу из своих автоматов. Уйти от возмездия не удалось ни одному из них.

Нойхофф объявил об общем для всех офицеров батальона совещании для обсуждения текущей ситуации, и как раз к тому моменту, когда мы все собрались, раздался телефонный звонок из штаба полка и нам сообщили, что главная линия обороны сформирована к этому полудню позади Горок. Калинин удерживался достаточно долго для того, чтобы 9-я армия смогла благополучно оставить его и расположиться на новых позициях.

Итак, 9-я армия все же смогла выскользнуть из западни! Мы сумели удержать дорогу на Старицу достаточно долго для того, чтобы по ней ушло на юг 100 000 наших солдат.

Повесив трубку полевого телефона, Нойхофф впервые за все это время немного расслабился. Повернувшись к нам, он сказал:

— Похоже, наша работа закончена. Благодарю вас, господа.

Мы оставили деревню Красново и переправились по льду на ту сторону Волги, оставив на поле битвы тела ста двадцати наших товарищей. Еще почти сто пятьдесят человек покинули наш батальон в результате ранений и обморожений.

За эту операцию личный состав нашего батальона был награжден в общей сложности шестьюдесятью четырьмя Железными Крестами, а германское радио даже посвятило специальную передачу маленькому батальону, удерживавшему бешеный натиск четырех сибирских дивизий, в результате чего был обеспечен благополучный отход из Калинина почти целой 9-й армии.

Передачи этой мы не слышали. Отступавшие армии вообще предпочитают не слушать радио, а радиоприемники порой просто выбрасывают за ненадобностью.

Отступление от Москвы началось.

Это было отступление, под которым подразумевался отвод от столицы России всех находившихся там частей германской армии. Три наших армии откатывались назад от фантастического трофея, который они уже почти держали в руках, а при этом их еще и ощутимо подгонял маршал Жуков со своими многочисленными и хорошо утепленными подкреплениями.

Для наших скудно экипированных зимним обмундированием солдат это отступление во многих случаях было практически равнозначно смерти. Смерти от мороза, который, бывало, достигал пятидесяти градусов ниже нуля. Со стороны резко континентальных азиатских степей продолжали дуть свирепые ветры, неся с собой сильнейшие снежные и даже ледяные заряды. Из-за обилия снега шоссейные дороги можно было распознать лишь по накатанным по ним не слишком широким проездам с плотно утрамбованным снегом. Во время этих снежных бурь было холодно, отчаянно холодно, но когда тучи рассеивались и сквозь них проглядывало хмурое низкое солнце, теплее все равно не становилось. Как будто до состояния льда промерзло самое небо неприветливого свинцово-серого цвета. Смерть приходила с игольчатыми кристалликами льда, образовывавшимися прямо на глазах, и была совсем рядом, буквально повсюду. Но наши солдаты схватывались в поединке с морозом снова и снова — с такой же непреклонной решимостью, с какой они сражались и с русскими. Даже при отступлениях по снежным пустыням к врагу всегда были обращены их лица, но не спины.

Все эти дни повсюду абсолютно доминировала огромная фигура Штольца и его могучий голос. Одет он был в русский овчинный тулуп с огромным меховым воротником, закрывавшим почти всю его голову. Вся одежда, которой он располагал, была на нем, что увеличивало его и без того немалые габариты до размеров средней величины шкафа. Вообще все мы, казалось, раздулись до громадных размеров и чудовищной силищи. Все офицеры нашего батальона, за исключением Кагенека, маленького Беккера и меня, были и без того, как на подбор, не менее 180 сантиметров роста, но даже маленький коренастый Беккер вырос, казалось, до просто-таки гигантских размеров.

Перед тем как оставить Горки, я тщательно закрыл наш перевязочный пункт, как будто надеялся еще вернуться сюда. Лучше всех, буквально не покладая рук, работал Фризе, да и фельдфебель со шрамом на лбу оказался очень ценным помощником. К отправке в тыловой госпиталь ими было подготовлено в Горках более трех сотен (!) раненых. Колоссальная нагрузка легла, конечно, на плечи и оберштабсарцта Штольца вместе со штабсарцтом Лоренцом, поскольку они не только сумели оказать всю посильную помощь сотням и сотням раненых, но также обеспечили их благополучную транспортировку дальше в тыл, невзирая на жесточайшие погодные условия.

Мы отступали по направлению к Старице и Ржеву, на подступах к которым должны были занять для наших зимних оборонительных позиций так называемую «Кёнигсбергскую линию». Одолеваемые сомнениями, мы бесконечно расспрашивали друг друга о том, существует ли такая линия в действительности или нет и кто должен подготовить эти самые зимние позиции. «Отступать медленно, всемерно удерживая при этом врага, — гласил приказ, — чтобы дать вашим товарищам в тылу время на подготовку оборонительных укреплений». Мы очень надеялись на то, что эти наши товарищи в тылу действительно существовали и что они на самом деле сооружали для нас оборонительные укрепления.

Нашу часть «контракта» мы выполняли сполна. Мы отступали медленно и мы удерживали врага. День за днем, по нескольку раз на день мы отчаянно противостояли следовавшим одна за другой атакам Красной Армии, а Жуков все бросал и бросал на нас дивизию за дивизией сибиряков, не считаясь при этом ни с какими потерями. Наши люди сражались и умирали. Не слишком помногу за раз, но после каждой атаки русских мы с болью в душе замечали новые освободившиеся пустоты в строю, а вечером у полевой кухни отмечали про себя отсутствие еще нескольких знакомых лиц. Совсем еще молодые парни сражались плечом к плечу со своими старшими и более опытными товарищами и испускали последнее дыхание, так и не успев еще толком пожить.

Хоронили их в «могилах», наскоро выкопанных прямо в глубоком снегу. В те дни не было времени даже на то, чтобы сколотить простенькие березовые кресты. Обычная похоронная церемония воспринималась в тех условиях как издевательский фарс: тела погибших было практически невозможно предать матери-земле. Уже через час после наступления смерти труп не просто коченел, но промерзал до твердости орудийного ствола. Примерно в таком же состоянии была и сама земля. Приходилось закапывать эти окаменевшие мумии просто в снег, а уж там им предстояло дожидаться, когда весенние оттепели растопят над ними этот ледяной погребальный склеп.

Каждый день был наполнен ожесточенными схватками. Временами мы отбрасывали русских назад, неся при этом огромные потери, и каждый вечер вырывались из мертвой хватки врага, чтобы хоть немного отогреть наши закоченевшие тела в какой-нибудь заброшенной деревушке.

Мороз был просто чудовищный. Слезившиеся глаза покрывались коркой льда, из ноздрей свисали сосульки, дыхательные пути и даже сами легкие конвульсивно сжимались от боли при каждом вдохе. Усилие приходилось прикладывать даже к тому, чтобы просто думать… В этих нечеловеческих условиях немецкие солдаты продолжали сражаться — уже не за идеалы, не за идеологию и даже не за фатерлянд. Они просто слепо дрались с врагом, ни о чем не задумываясь, не задавая никаких вопросов и даже уже не проявляя интереса к тому, что ожидает их впереди. Ими двигали привычка, дисциплина и эпизодические проблески инстинкта самосохранения. А когда разум солдата начинал неметь от холода, подобно его телу, когда его сила, дисциплина и воля исчерпывали себя, он оседал в снег. Если этот момент оказывался замеченным товарищами, они поднимали солдата и приводили в сознание всяческими тычками, шлепками, а то и тумаками поощутимее (чем сильнее — тем лучше), чтобы напомнить, что его миссия на Земле еще не закончена. Тогда он снова с огромным трудом поднимался на ноги и, как слепой, продолжал, шатаясь и падая, идти дальше вместе со всеми. Но если никто не замечал падения, то он так и продолжал лежать там, на обочине дороги; силы оставляли его окончательно, и очень скоро становилось слишком поздно… Ветер быстро заметал тело снегом, и совсем скоро человека под ним невозможно было уже и разглядеть.