— Я не успел сказать вам, герр ассистензарцт, — услышал я в этот момент какой-то не слишком уверенный голос санитара-носильщика. — Погребение здесь требуется более чем для двоих.

— Что вы имеете в виду?

— Там, в ложбине по другую сторону дома, лежат еще шесть тел.

— Сколько?

— Шесть, герр ассистензарцт, и один из них — врач.

— Вы уверены в том, что все они действительно мертвы?

— Мне так сказали.

— Мы должны убедиться в этом сами. Пойдемте со мной, падре. Юрист, прикройте нас своим огнем, когда мы побежим вон к той канаве!

— Jawohl, герр ассистензарцт! — осклабился тот.

Ложбина, на которую указал мне санитар-носильщик, находилась метрах в ста от дома. Мы стремительно бросились к ней и уже успели нырнуть и скатиться внутрь, как следом за нами — невзирая на то, что от фермы без умолку грохотал пулемет, — обрушился град русских пуль, взметнувших огромные фонтаны пыли на обоих возвышающихся краях. Окажись мы чуть менее расторопны, — могли бы и не добежать последних метров двадцати.

В ложбине в неестественных позах были распростерты шесть человеческих тел. Санитар-носильщик, который еще совсем недавно был напарником уже известного нам падре, лежал на спине, широко раскинув руки, а четверо других солдат — неподалеку от него, в тех позах, в каких и попадали, когда их настигла смерть. Шестым был действительно военный врач, лежавший ничком, уткнувшись лицом в землю. На его левом рукаве виднелась белая повязка с красным крестом, а в правой руке он все еще сжимал древко белого же флага с таким же красным, но огромным крестом, отчетливо различимым, при желании, с любого расстояния. Содержимое его медицинской сумки было рассыпано вокруг.

Как будто боясь, что его может услышать кто-нибудь кроме меня, Пфаррер взволнованно зашептал прямо мне на ухо:

— Русские залегли в ста метрах отсюда — видите, вон там, за теми кустами! Доктор собрал всех раненых сюда, в котловину, и оказывал им первую медицинскую помощь, и в этот момент русские стали по ним стрелять. Я наблюдал за всем этим с фермы и, конечно, ничем не мог помочь им. Доктор встал во весь рост и стал размахивать флагом, но они не прекратили огонь. Он упал, а они все стреляли и стреляли до тех пор, пока в ложбине не прекратилось какое-либо движение. Это ужасно… хладнокровное убийство…

На этом голос санитара-носильщика задрожал и оборвался, а в глазах появились крупные слезы.

Мы подползли к мертвому врачу, и я осторожно перевернул его с живота на спину. Челка светлых волос упала с его бровей — и, о ужас… в охватившем меня мертвящем оцепенении я воззрился в широко распахнутые, но ничего уже не видящие глаза Фрица!

Ни с того ни с сего в моей памяти всплыла вдруг отчетливая картинка: Фриц и я — два унтерарцта, облаченные в новенькую униформу, жизнерадостно дожидаемся отправления поезда на железнодорожном вокзале Кельна. А вот и другое, яркое и четкое как явь, воспоминание: Фриц в ночной пижаме в номере отеля в Ле-Мане, пребывающий в серьезном замешательстве по причине того, что ему никак не удается убедить очаровательную молодую француженку покинуть его постель. И я, неистово настаивающий на своем законном праве занять причитающуюся мне вторую кровать номера и уже подумывающий о том, как бы предстоящая ночь не превратилась в ночку с ménage a trios. Как же мы хохотали на следующее утро, когда вспоминали этот забавный эпизод, сколь заразительна была неподдельная веселость Фрица, да и француженка оказалась действительно восхитительной девушкой…

Сейчас же я все никак не мог оторвать исполненного муки и печали взгляда от своего старого друга, распростертого на чужой земле — как будто я мог усилием какой-то нечеловеческой воли заставить эти глаза вновь посмотреть на меня, а эти застывшие губы заговорить со мной… Всего двенадцать часов войны, всего в нескольких километрах на русской территории, и я уже потерял одного из своих ближайших друзей. Это было уже слишком, слишком много для первого дня войны против нового врага, чьи методы ведения боевых действий мы еще только начинаем с трудом постигать. Мое перенапряженное сознание наполовину отказывается воспринимать смерть Фрица. Коленопреклоненный Пфаррер терпеливо дожидается позади меня, когда я выйду из оцепенения.

Ни слова не произнося и вряд ли ясно осознавая, что я делаю, я взвалил Фрица на плечо, неуклюже выбрался из ложбины наружу и, медленно переставляя отяжелевшие ноги, направился к ферме. Ни из леса, ни из дома не прозвучало на этот раз ни единого выстрела. Пфаррер решительно и безропотно последовал за мной.

Я осторожно опустил тело Фрица на траву в саду за домом. К нам подошли двое пулеметчиков и Петерманн. Жутко изрешеченная пулями, выпущенными почти в упор, гимнастерка Фрица была вся густо пропитана его кровью. Я расстегнул ее и снял с шеи цепочку с идентификационным жетоном, затем последовательно вынул из карманов документы, расчетную книжку, аккуратно упакованную стопку фотографий, спички и портсигар. Все это я бережно завернул в носовой платок и передал этот узелок Петерманну.

— Надо будет отправить это его родным, — каким-то не своим голосом бросил я ему вслед, когда он повернулся и направился с ним к дому.

В углу кухни была составлена целая пирамида из оружия погибших и раненых, которых мы уже отправили в госпиталь и которым оно больше не понадобится. Я выбрал автомат с полным магазином патронов, еще два полных магазина рассовал по карманам, а в нагрудные карманы гимнастерки положил две легкие гранаты. Петерманну я вручил карабин. Не спрашивая ничьего разрешения, Пфаррер тоже молча взял карабин и повесил его себе на плечо.

— Давайте-ка заставим этих русских попритихнуть в своем лесу до тех пор, пока мы не выберемся отсюда, — опять же каким-то чужим голосом проговорил я. — И пусть им будет что вспомнить о встрече с нами.

На губах юриста играла адресованная мне кривая ироническая ухмылочка, и я заметил, что он к тому же выразительно поглядывает на мою нарукавную повязку с красным крестом, забрызганную кровью Фрица.

— Ты прав, — кивнул я ему в ответ, хотя он ни о чем и не спрашивал, медленно стянул повязку с рукава, аккуратно сложил ее и засунул во внутренний карман гимнастерки. — Это действительно как-то не сочетается с огнестрельным оружием, да и в любом случае ничего не значит для русских. Правила Женевской конвенции здесь не действуют. Теперь я такой же солдат, как и все вы. Слышишь, ты, юрист?

Мы осторожно, по одному, выбрались наружу и стали пристально всматриваться в тот участок леса, откуда, как мы полагали, русские в основном ведут огонь. Я мельком взглянул на адвоката Шмидта. «Огонь!» — скомандовал он, и его пулемет, мой автомат и две винтовки одновременно открыли шквальный огонь по деревьям на уровне груди.

— Это заставит этих Scheisskerle (нем. — засранцев, говнюков) попадать на землю хотя бы на некоторое время, — прокомментировал Шмидт.

Воспользовавшись замешательством врага, мы поспешно отступили за дом, запрыгнули на наших лошадей и припустили восвояси, каждую секунду ожидая в спину пулю снайпера… А уже через несколько минут влились в непрерывный поток людей и машин на пыльной дороге, ведущей нас на восток.

Наши войска стремительно продвигались в глубь территории России. Если не считать тех первых нескольких минут на рассвете, организованного сопротивления нам нигде не оказывалось. Каким бы частям ни была доверена охрана западной границы Советов, подразделения эти были разбросаны довольно фрагментарно. Реально «фрагменты» эти, как я смог убедиться, могли представлять ощутимую опасность лишь для отдельно же взятых наших подразделений, вступавших с ними в непосредственное противостояние, но для германской армии в целом их действия были подобны лишь досаждающей активности отдельных и не слишком многочисленных зловредных насекомых. В течение нескольких последующих часов я был всецело занят тем, что, так сказать, наносил болеутоляющую и заживляющую мазь на злобные укусы этих враждебных нам «насекомых», которые в действительности представляли собой разрозненные группы красных фанатиков, то там то сям изводящие наши марширующие колонны. До самой поздней ночи я неустанно перемещался от одной группы раненых к другой, от другой к последующей — и так без конца. Надо заметить при этом, что большинству раненых первая медицинская помощь оказывалась сразу же санитарами-носильщиками, я же был занят только наиболее тяжелыми случаями. Такая организация нашей работы представлялась нам тогда наиболее оптимальной.