Еще один больной сыпным тифом в этой же деревне был уже при смерти, но в разговорах с Ниной я старался выкинуть это из головы и твердо заверял ее в том, что буду бороться за ее жизнь всеми доступными мне средствами — лишь бы только помочь ей самой справиться с болезнью. Я чувствовал, что обязан этой девушке, смиренно и безропотно лежавшей теперь передо мной, не меньше чем вдвойне: ведь она не только была моей верной помощницей, но и, вне всякого сомнения, заразилась, ухаживая за другими больными сыпным тифом. Я привез с собой несколько чистых шерстяных одеял на замену старым, которые забрал для особой термической и химической обработки от вшей. Я сам дал ей две таблетки «Пирамидона» и таблетку сильного успокаивающего, а остальные необходимые медикаменты, с подробными предписаниями по применению, вручил Ольге, добавив к этому еще и средство для усиления кровообращения. Когда я выходил из комнаты, Нина провожала меня лишь глазами: произнести вслух: «До свидания, герр доктор» — у нее уже просто не было сил.

Позвонил по телефону Руди Беккер: штаб полка требовал от нас провести детальную инвентаризацию всего имущества, боеприпасов, гужевого скота и запасов продовольствия, которыми в настоящий момент располагал наш батальон. Подобное распоряжение могло указывать лишь на приближение каких-то перемен, и Ноак прямо спросил у Беккера, в чем тут дело. Означает ли это наш отвод во Францию? Или, может быть, приписание к другому полку? Или отступление? Или наступление? Выяснилось, что ни первое, ни второе, ни третье, ни — тем более — четвертое, но причина тем не менее была все-таки приятной. Судя по всему, старик Беккер оказался прав. Наступательный потенциал русских в конце концов все же иссяк; враг был обессилен не меньше нашего, и германский Генерапьный штаб уверился в том, что этой зимой русские уже не причинят нам никаких серьезных неприятностей. Теперь мы могли спокойно сидеть на наших позициях и проводить обстоятельную инвентаризацию.

Я вдруг избавился от оказавшегося неожиданно огромным внутреннего страха, не проявлявшегося ранее, и война предстала мне в другом, не столь зловещем аспекте. Каждый солдат инстинктивно чувствовал, что, когда зима закончится, у нас будет несравненно больше шансов противостоять красным. Я подошел к окну и выглянул наружу. Повсюду пока лежал снег, ставший для нас за эти несколько ужасных месяцев символом смерти. Еще минуту назад я воспринимал его как зловещий белый саван, который будет покрывать землю до скончания века; теперь же я осознал, что это все же преходящее явление. За несколько следующих недель он уступит место весенним ветрам, а солнце с каждым днем будет припекать все сильнее и сильнее. Кошмар зимней войны закончится, и из этого мира вечной мерзлоты возникнет новая жизнь и новая надежда на лучшее. Я стал буквально физически ощущать, как исчезают мои проблемы с сердцем — и аритмия, и шумы экстрасистол. Теперь я твердо знал, что снова увижу свой родной дом и Марту.

Когда я отправился на следующий день с объездом тыловых деревень, мой первый визит был, конечно же, к Нине. Болезнь достигла критической стадии, и организм Нины отчаянно боролся за жизнь. Маленькая Ольга неотлучно сидела рядом с ней и прикладывала холодные компрессы ко лбу. Я привез им основательный запас мяса и других продуктов, а также немного кофейных зерен для стимуляции Нининого кровообращения. Ее пульс все еще молотил с частотой 120 ударов в минуту, а высокая температура усиленно гнала кровь по разогретым сосудам. Взгляд был затуманенным, а мышление спутанным и все чаще переходящим в бред; страшный тифозный яд уже вовсю свирепствовал в ее теле. И все же она была еще совсем не похожа на того Тульпина, каким мы увидели его в тифозном изоляторе Ржева. На ее стороне была завидная сопротивляемость молодого и отменно здорового организма, и это наполняло меня надеждой на то, что она все-таки выдержит.

Больше я пока не мог сделать для нее ничего; вопрос сейчас состоял лишь в том, располагает ли ее тело достаточной физической силой и выносливостью для того, чтобы победить болезнь. Я смочил полотенце в холодной воде и прижал к ее пылающему жаром лбу. На какое-то мгновение мне показалось, что в ее глазах промелькнула слабая искорка узнавания, но она сразу же исчезла, и взгляд снова стал отсутствующим и невидящим.

Побывав у других больных, я снова ненадолго заглянул к ней, а на обратном пути не чувствовал никакого стыда оттого, что всю дорогу молился за ее выздоровление.

Когда я вернулся в Малахово и зашел на перевязочный пункт, меня там дожидался Мюллер! При моем появлении он вскочил и вытянулся по стойке смирно, а я, отбросив пустые формальности, долго и сердечно жал ему руку. Теперь я мог быть совершенно спокоен за то, что мой перевязочный пункт будет безупречно соответствовать любым потребностям. Я был страшно рад видеть Мюллера и не мог представить себе ни одного другого человека, который был бы настолько же полезен батальону. Он сказал мне, что ему подлечили его изувеченную руку в смоленском госпитале, но отправлять обратно в Германию с таким ранением не стали. Безропотный Мюллер не выражал ни малейшего недовольства тем, чем мог повидать свою семью и не повидал ее из-за того, что его попросту лишили вполне законной возможности съездить домой в отпуск по ранению. Вместе с Мюллером прибыли еще четырнадцать человек свежего пополнения, и в том числе один обер-лейтенант и один лейтенант — оба прямиком из Биельфельда. И оба понаслушались о войне в России таких ужасных вещей, что, доверились они мне по секрету, — прежде чем уехать из дома, сделали завещания на случай своей смерти. Увидев же по приезде сюда, какое здесь царит спокойствие, они были немало поражены и испытали огромное облегчение.

И действительно, временное затишье, установившееся у нас здесь, приняло настолько долговременный характер, что мы наконец даже смогли похоронить сотни трупов наших товарищей, павших в ходе удерживания главной линии обороны. Военное кладбище в Малахово разрослось до неимоверных размеров и теперь содержалось в порядке особым подразделением, изготовившим нормальные кресты для всех погибших с указанием их имен. Основную долю забот, связанных с этими захоронениями, принял на себя специально прибывший к нам для этой цели дивизионный католический священник, а в соседних районах богослужение при захоронениях производил протестантский пастор. Религиозные различия этих двух вероучений были на время забыты, и эти двое просто исполняли свои обязанности, как истинные христиане.

Нашлось у нас время и для того, чтобы отпраздновать 22 марта день рождения Генриха. Может, это было и не совсем правильным, но, поскольку Генрих являлся общепризнанным экспертом по части приготовления всевозможных блюд из конины, мы назначили его шеф-поваром и распорядителем собственного «банкета», главным блюдом которого было потрясающее жаркое с картофелем, поджаренным на касторовом масле.

Незначительные атаки, продолжавшиеся предприниматься неприятелем у Гридино и Крупцово, представляли собой огромный интерес для новоприбывших, но не удостаивались почти никакого внимания со стороны старослужащих. Ноак упорно не желал выделять нашего «рейнского принца» из числа неопытных новобранцев и продолжал относиться к нему как к обычному новичку, чем немало задевал его самолюбие. Разница между новоприбывшими и старослужащими проявилась, например, 25 марта в результате примерно трехчасовой заметной оттепели, произошедшей после полудня, за которой снова последовало резкое похолодание, а затем и снежная буря, разыгравшаяся вокруг Малахово: новички даже не обратили на эту оттепель почти никакого внимания, но на нас она произвела очень сильное впечатление — ведь это был первый несомненный признак приближения новой весны!

А на следующий день прибыло наше зимнее обмундирование! Если выражаться точнее, то зимним-то, конечно, оно было зимним, но назвать его «обмундированием» было никак не возможно, поскольку к армейской униформе оно не имело ровным счетом никакого отношения. Это было довольно впечатляющее количество меховых шуб, теплых пальто, самых разнообразных шерстяных изделий, подбитых мехом зимних ботинок и т. д., т. е. всего того, что собрали для нас наши добрые штатские соотечественники в ответ на призывное обращение Геббельса к нации, сделанное им еще в декабре прошлого года. В этом обращении министр пропаганды не постеснялся солгать, что мы обеспечены вполне достаточным количеством теплого зимнего обмундирования, но при этом хитроумно добавил, что русская зима настолько сурова, что лишнее никогда не помешает. В результате наши великодушные сограждане пожертвовали огромное количество своих личных шуб, теплой обуви, вязаных шерстяных свитеров и кофт, пальто — всего того, что, по их мнению, могло помочь нам справиться с русскими морозами. При этом они, конечно, не имели ни малейшего представления о том, что, если бы мы своевременно не «позаимствовали» теплую одежду у убитых нами русских солдат, мы все давно уже замерзли бы тут насмерть. Огромные кучи гражданской одежды, сгруженные на конюшне нашего командного пункта, выглядели довольно комично — особенно если учесть, что прибыли они к нам на следующий день после первой весенней оттепели.