Однако единственным, что произошло вместо прибытия свежих пополнений нам на замену, был отвод из Малахово подразделения парашютистов-десантников. И сразу же вслед за их исчезновением фронт в районе Малахово ожил снова: русские атаковали Гридино и Крупцово. Прямым попаданием противотанкового снаряда был убит ассистензарцт Кнуст — офицер медицинской службы 2-го батальона под командованием Хёка, и я был отправлен ему на замену.

К счастью, постоянная замена Кнусту прибыла уже через три дня, и мне за все это время довелось оказать помощь всего одному раненому. По причудливой иронии судьбы это оказался сам Хёк, угодивший под осколки вражеской гранаты. Я отправил его обратно в Малахово с серьезными ранениями головы и левого колена. Он был выведен из строя не меньше чем на два месяца, и командование 2-м батальоном принял на себя обер-лейтенант Райн — пасторский сын и единственный в дивизии — кроме фон Бёзелагера — обладатель Рыцарского Креста. Однажды мы с адъютантом командира батальона Клюге стояли у пункта боевого управления и всматривались в раскинувшиеся вокруг заснеженные пейзажи. Я вдруг заметил на его лице что-то вроде выражения некоторого облегчения. Хёк, надо заметить, держал свой батальон в большой строгости.

— Скажите-ка мне, — обратился я к Клюге. — Сегодня, насколько мне известно, 9 марта. Под снегом, должно быть, много мертвых солдат. Что будет, когда начнутся весенние оттепели?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что, когда снег растает, это место будет похоже на задний двор живодерни.

— Ах, вот вы о чем. Мы уже получили в связи с этим особый приказ по дивизии. Когда нам передадут условный сигнал «весенняя лихорадка», весь фронт отойдет на пару километров назад на уже подготовленные позиции.

— А как мы узнаем, что весна уже наступила?

— Солдаты скажут. У нас тут бытует поверье о том, что им известен один несколько эксцентричный, но несомненный признак.

— Какой же это?

Клюге передал мне свой полевой бинокль.

— Видите вон те проволочные ловушки на уровне колен на нейтральной полосе? Когда враг по невнимательности запнется за них, они приведут в действие заложенные там мины и ручные гранаты.

— А какое это имеет отношение к «весенней лихорадке»?

— Если вы присмотритесь повнимательнее, то увидите, что проволока привязана не ко вбитым в землю деревянным колышкам. Посмотрите-ка левее вон тех кустов.

Я направил бинокль туда, куда он указывал, и увидел вертикально торчавшую из снега человеческую руку. Казалось, что она крепко сжимает в кулаке натянутую проволоку, которая в действительности была обвязана вокруг запястья. Рука таким образом служила тем самым «колышком». Это выглядело как действительно несколько эксцентричный символ угрозы — рука, как бы потрясающая кулаком из могилы.

— Солдаты считают, — пояснил Клюге, — что, когда эти руки оттают и упадут, мы и получим условный сигнал «весенняя лихорадка».

Позднее я узнал, что 2-й батальон отошел на подготовленные весенние позиции действительно именно в тот самый день, когда упала на землю первая сжатая в кулак рука.

А может, это было просто совпадение.

По возвращении в родной 3-й батальон моя жизнь потекла по уже установившемуся обычному распорядку. На следующее утро — 12 марта — Ноак решил составить мне компанию в поездке по тыловым деревням, где я показал ему изолятор для больных сыпным тифом, больницу и перевязочный пункт, в котором жила Нина. В доме пели какую-то русскую песню, но это был не Нинин голос. Мы постучались и вошли. При нашем появлении со скамейки у печи испуганно вскочила какая-то молоденькая русская девушка лет семнадцати и, прервав песню, робко положила свою балалайку на стол.

— Где Нина? — спросил я ее.

— В бане, — ответила девушка.

— В бане зимой? — рассмеявшись, переспросил Ноак.

Как могла, на ломаном немецком она ответила:

— Этот день не очень холодный; баня — очень горячий.

— Ваша помощница, должно быть, очень крепкая и закаленная девушка, — ухмыльнулся Ноак.

— Надо сходить в баню, — почему-то вдруг сказал я.

— Прекрасно! — расхохотался совсем уж развеселившийся Ноак. — Никогда еще не видел молоденьких девушек в бане!

Мы прошли около тридцати или сорока метров по глубоким сугробам к бане.

— Эй, Нина! — посчитал я все же нужным предупредить ее о нашем приближении.

Сразу же вслед за этим моим криком открылась верхняя половинка входной двери в предбанник и оттуда показалась Нина. Она была одета лишь в легонькое летнее платьице из какого-то бледно-голубого материала, а ее влажные длинные и еще не расчесанные волосы небрежно свисали на левое плечо. Никто из нас не произнес ни слова. Затем Нина открыла нижнюю половину двери в баню, подхватила под мышку свои валенки и, как была, босиком, бросилась бежать прямо по снегу к дому. Ноак лишь молча проводил ее расширившимися от удивления вперемешку с восхищением глазами.

Когда мы вернулись в дом, Нина была уже полностью одета и представила нам первую девушку:

— Это моя подруга Ольга. Поскольку она уже перенесла легкую форму обычного тифа, Ольга помогает мне ухаживать за больными сыпным тифом.

— Это хорошо, — сказал я. — Лишняя помощь нам никогда не помешает, особенно от тех, кто уже имеет естественный иммунитет. Когда мы приехали, Ольга тут что-то пела. Попросите ее спеть что-нибудь еще, Нина. Господину гауптману было бы очень интересно услышать еще какие-нибудь русские. Не правда ли, Эдгар?

— Это было бы прекрасно! Как раз заодно и согреемся.

Упрашивать петь Ольгу не пришлось. Первоначальное смущение у нее уже прошло, и она с видимым удовольствием принялась, одну за одной, исполнять песни, пронизанные тоской по родине и страданиями неразделенной любви. Русские вообще очень любят музыку, и мы с Ноаком подпали под сильное обаяние и самих песен, и их исполнительницы. Когда Ольга решила, что пора сделать перерыв, Нина как раз внесла растопленный самовар. И я и Ноак очень пожалели тогда, что не догадались захватить с собой немного рома и рождественских пирожных — можно было бы устроить чудесную вечеринку.

«Вынужден доложить, что Нина Варварова серьезно больна. Очень высокая температура», — прочитал я. Записка была подписана уже известным нам тыловым фельдфебелем медицинской службы и передана мне одним из людей с полевой кухни.

Как только я закончил с выполнением своих обязанностей на батальонном перевязочном пункте, я немедленно отправился посмотреть, что там случилось с Ниной. Когда я приехал, Нина спала, но очень беспокойно, а у ее кровати сидела Ольга. Симптомы слишком однозначно указывали на сыпной тиф. Она металась во сне по кровати, лицо было налито кровью, а с разгоряченного лба катил крупный обильный пот. Я приложил ко лбу мокрое холодное полотенце, и ее напряженное тело немного расслабилось. Через несколько минут Нина открыла глаза, сфокусировала на мне взгляд и слабо улыбнулась.

— Думаю, у меня сыпной тиф, герр доктор, — едва различимо прошептала она.

— Возможно. Я в этом пока не уверен, — ответил я, нагнувшись к ней.

Она снова улыбнулась.

— Я не боюсь, доктор. Вы сможете вылечить меня — так же, как уже вылечили некоторых других.

Ее глаза смотрели на меня с полной, безграничной верой в то, что я могу ее спасти.

Я велел Ольге неотлучно находиться при Нине, ни под каким предлогом не оставлять ее одну ни на минуту, а фельдфебелю приказал назначить вместо Нины других гражданских для ухода за больными сыпными тифом. Я пытался приободрить себя тем, что, как показала практика в этой части России, русские проявляют гораздо большую сопротивляемость к этой страшной болезни, чем немцы. Но при этом я не мог все же не понимать, что вначале Нине предстоит выдержать страшную битву со Смертью.

Через два дня мой диагноз полностью подтвердился. Нинино тело — особенно живот и плечи — покрылось характерными красными пятнами. По мере прогрессирования эти пятна стали появляться также на руках, ногах, ладонях и стопах ног. Ее селезенка сильно увеличилась в размерах, значительно повысилось кровяное давление. Ольга ухаживала за ней со всей самоотверженностью, на какую только была способна.