— Он был не первый, — ответила Георгина.

— Георгина! О боже. — Он уронил голову на лежащие на руле руки.

— Ну, папа, извини меня. — Она сознавала, что голос ее звучит очень холодно, однако ничего не могла с этим поделать. — Это, наверное, моя плохая наследственность сказывается.

Александр поднял голову и уставился на нее:

— Не понимаю, о чем ты?

— Правда? В самом деле не понимаешь?

— Да. В самом деле.

— Ну, папа! Я хочу сказать, что явно пошла по стопам матери. Тоже сплю с кем попало. Не забывай, я ведь понятия не имею, кто мой…

Александр поднял руку и сильно ударил ее по лицу:

— Не смей, никогда не смей так говорить о матери! Чтобы я этого больше не слышал!

— Почему? Ведь это же правда, разве не так?

— Это неправда. И я не позволю тебе так говорить!

— Да? — Она посидела немного молча, держась за щеку рукой, глядя на отца и удивляясь одновременно и тому, откуда может быть у него такая верность матери, и тому, почему она сама ведет себя подобным образом, почему оскорбляет человека, которого любит больше всех на свете. — Ну что ж, — вымолвила она наконец, — то, что ты остаешься так ей верен, производит большое впечатление. Очень большое. Говорить о ней так я больше не буду. Но боюсь, что не думать так не смогу.

Наступила долгая тишина; Александр сидел, глядя прямо перед собой, на дом, лицо его внезапно сильно постарело, на нем появилось выражение полнейшего отчаяния. Потом он повернулся к Георгине и обнял ее.

— Георгина, прости меня. Прости, что я тебя ударил, я просто не понимаю… О господи, что я говорю… ты, наверное, хочешь поговорить обо всем этом…

— Папа, не надо, пожалуйста, не надо… — Она высвободилась из его объятий, немного отодвинулась от него, помолчала, потом уселась как прежде, взглянула на отца, и вся ее бравада вдруг пропала, теперь она стала маленькой, незащищенной, готовой вот-вот разреветься девочкой. — Так мне и надо, меня и стоило ударить. И не хочу я ни о чем говорить, мне все это противно. Пожалуйста, не надо. Мне трудно, я пытаюсь как-то со всем этим справиться. Но говорить я ни о чем не хочу. И уж обсуждать это именно с тобой тем более не хочу. Я тебе очень сочувствую, мне страшно стыдно, что меня исключили и что я тебя опозорила. Прости меня, но, пожалуйста, не заставляй говорить о маме и, пожалуйста, никогда больше не пытайся заставить меня хорошо о ней думать. Ладно? А теперь поехали, пожалуйста, домой. Я страшно устала.

— Да, конечно. — Он включил двигатель и тронул машину.

Когда они уже ехали по Большой аллее, Георгина незаметно взглянула на него. Выражение лица Александра ее поразило. На нем было написано колоссальное облегчение.

Ужинали они на кухне, вдвоем. Атмосфера была удивительно непринужденной.

— В какую же школу тебя теперь определить, ума не приложу, — достаточно бодро проговорил Александр. — После исключения попасть куда-нибудь непросто.

— Не хочу я ни в какую школу.

— Ну не можешь же ты не учиться. Тебе надо хотя бы получить среднее образование.

— Я знаю. Но я ведь тебе говорила, что не хочу идти в полную среднюю школу. И уж во всяком случае не в эту. Я хочу в колледж, который берет с неполным средним, и хочу заниматься архитектурой. Я могла бы поступить в тот, что в Свиндоне, правда? По-моему, они должны меня взять с удовольствием.

— Не знаю, не уверен. Могут и не согласиться. Не думаю, что они с радостью кинутся на тебя только из-за того, что ты из нашей семьи.

— Ну, папа! Не говори глупостей. Я вовсе не это имела в виду. И, кроме того…

— Да?

— Нет, ничего. Я хотела сказать, что ведь неполную среднюю я закончила неплохо, оценки для поступления в колледж у меня достаточные, и к тому же я точно знаю, чем хочу заниматься.

— Ну что ж, может быть, ты и права. Напишем в колледж. В любом случае, я думаю, тебе придется начинать там сначала, те два года, что ты проучилась в полной средней, здесь тебе не засчитают. Сейчас уже май, догнать ты не успеешь.

— Ничего, я не против. Все лучше, чем заниматься латынью и историей Древнего мира.

— Я вообще не понимаю, почему ты выбрала в школе эти предметы.

— Наверное, чтобы пооригинальничать, — еле заметно усмехнулась Георгина.

Колледж в Свиндоне отказался ее принять, но другой, тот, что в Сайренсестере, согласился, с тем, однако, условием, что она начнет курс обучения с самого начала. Георгина ощутила вдруг прилив бодрости. Она по-прежнему чувствовала себя потерянной, но, похоже, жизнь начинала обретать какой-то смысл. Напевая, она бегала по дому, занималась разными делами, помогала на кухне миссис Фоллон, складывала вместе с работниками сено на ферме и вообще стала держаться гораздо милее и дружелюбней, чем до этого. В самом начале июня приехала Шарлотта, бесконечно гордая тем, что закончила год самой первой из тройки лучших студентов своего курса; но, пробыв дома всего несколько дней, снова уехала, отправившись с компанией друзей путешествовать по Европе; договорились, что в августе она присоединится ко всей семье, которая будет в то время в Нантакете.

Потом, к концу июня, Георгина вдруг почувствовала себя плохо. Все началось с какой-то общей усталости, вялости и апатии, затем ее стало мутить и подташнивать, спустя неделю ее уже тошнило по три-четыре раза в день, а то и чаще. Никакие обычные в таких случаях средства ей не помогали. Вскоре ее уже тошнило после каждой еды независимо от того, чего и сколько она съела, за очень непродолжительное время она похудела так сильно, что это стало вызывать тревогу.

Ее осмотрел доктор Саммерфилд, пожилой уже человек; он диагностировал заторможенный шок и посоветовал ей побольше отдыхать, принимать как можно больше глюкозы, есть понемногу, но часто и через равномерные промежутки времени. Однако и при таком питании ее организм продолжал избавляться от съеденного точно так же, как делал это, когда она ела помногу и как придется. Так прошла еще неделя.

Первой, кто понял, в чем тут дело, была Няня. Она привела Георгину к себе в комнату, усадила ее, уставилась ей прямо в глаза и спросила, когда у той в последний раз были месячные. Георгина принялась было вспоминать, не смогла вспомнить сразу, и тут до нее дошел подлинный смысл того, о чем именно спрашивает ее Няня; Георгину затрясло, у нее перехватило дыхание, и ей показалось, будто она стремительно проваливается в какой-то бесконечно длинный черный колодец.

— О господи, — проговорила Георгина, — боже мой!

— Давай-ка мы кое-куда сходим, — только и сказала Няня.

Они вдвоем отправились в Свиндон — сказав Александру, что едут к специалисту, которого порекомендовал им доктор Саммерфилд; расчет их строился на том, что в силу своей загруженности делами и общего душевного смятения Александр не станет звонить доктору Саммерфилду и выяснять, кто этот специалист и в чем именно он специализируется, — на самом же деле они ехали к Лидии Пежо, которая раньше была гинекологом Вирджинии; выслушав по телефону слегка закодированное сообщение Няни, миссис Пежо согласилась принять и осмотреть Георгину немедленно.

Поездка оказалась сплошным кошмаром: по пути им пришлось трижды останавливаться, потому что Георгине становилось плохо и нужно было срочно выйти из машины; уже в больнице, пока они дожидались приема, Георгина дважды бегала в уборную и надолго запиралась там. В конце концов перед миссис Пежо предстало трясущееся, смертельно бледное существо с провалившимися глазами.

— Предупреждаю, — проговорило оно с подобием какой-то улыбки, опустившись в кресло в кабинете врача, — мне может понадобиться срочно убежать.

Лидия Пежо ободряюще улыбнулась ей:

— Разумеется. Туалет вон там. — Она показала рукой на дверь у себя за спиной.

Георгина устроилась поудобнее в кресле и стала думать, что же ей следует говорить дальше.

— Ну что ж, выглядите вы не очень хорошо, — сказала Лидия. — Вы всегда были такой худой?