— Только что звонила Вирджиния. Она приедет завтра, прямо с утра.

— С ней все в порядке?

— Разумеется. А почему должно быть иначе?

— Н-ну… я… просто спросил, — неуверенно проговорил Малыш. — Она была какая-то бледная, когда уезжала.

— С ней все в порядке, — коротко ответил Александр. Потом он словно бы сделал над собой какое-то усилие, внутренне собрался и объявил: — Я еду кататься на велосипеде. Кто-нибудь хочет поехать со мной?

— Я бы поехал, — отозвался Малыш, — но после этого купания я совершенно без сил. Ребята, хотите поехать?

— Я хочу, — сказала Шарлотта. — Папа, можно?

— Конечно. Иди одевайся.

Они отъехали, Александр впереди — смеясь, он что-то говорил через плечо Шарлотте, — а та сзади, страшно вихляя из стороны в сторону на своем велосипеде; Малыш задумчиво посмотрел им вслед. Странный он какой-то, этот Александр, почти постоянно застегнут на все пуговицы, напряжен, так трудно с ним разговаривать. Может быть, англичане все такие.

Малыш глубоко вздохнул и, сбросив с себя полотенце, удобнее расположился на досках настила, вытянув длинные ноги и подставив их теплому солнцу. Осталось дотерпеть всего три дня, а потом — назад, в Нью-Йорк. К Энджи. «Все-таки жизнь — хорошая штука», — подумал он, окончательно расслабляясь и погружаясь в приятное полудремотное состояние.

Потом он снова поплавал. Затем сходил в теннисный клуб, сыграл там три партии в теннис, поболтал с друзьями, потягивая при этом не пиво, как обычно, а содовую воду: выбор был сделан сознательно, Малыш уже начал приводить себя в отличное состояние к следующему понедельнику и к встрече с Энджи. Сама мысль об Энджи, свидание с которой становилось все ближе и ближе, приводила Малыша в неистовство; стараясь как-то умерить свои оголодавшие чувства, он в конце концов перестал волноваться о собственном здоровье, выпил за обедом почти целую бутылку калифорнийского шардоне — обедал он в этот день очень поздно — и улегся за домом в гамаке; в его воображении маленькая, ладная фигурка Энджи то приближалась, то отдалялась от него, представая в разных видах и словно раскачиваясь на волнах его мечтаний совсем так же, как утром качался на бурунах прибоя Фредди. Малыш положил себе чуть пониже живота большую шляпу от солнца, чтобы никто не увидел чудовищной эрекции, возникавшей у него при этих мечтаниях, и потихоньку заснул.

Разбудила его трель телефона. Звонил Фред.

— Приезжай в Нью-Йорк, Малыш, и немедленно. Немедленно в самом прямом смысле слова.

Первым чувством, охватившим Малыша при этих словах, было ощущение сильнейшего, липкого ужаса: что-то произошло с банком; наверное, он допустил какую-нибудь кошмарнейшую, непроходимую глупость; он ощутил, что его захлестывает волна безотчетной, нерассуждающей, слепой паники. Но Фред продолжал говорить, голос его был предельно ледяным, исполненным презрения и негодования, и прежний ужас сменился в сознании Малыша новым, не менее потрясающим.

— Ты обманщик, Малыш. Обманщик и дурак. Интересно, понимает ли Мэри Роуз, за какое дерьмо она вышла замуж? И это после всего, что она для тебя сделала!

Малыш запаниковал еще сильнее, он понял, что Фред говорит об Энджи, о его отношениях с Энджи, что ему все известно, что кто-то все ему рассказал. Чуть позже, когда он уже лихорадочно собирал сумку и думал, как и чем сможет объяснить Мэри Роуз необходимость своего столь срочного отъезда в Нью-Йорк — и это в пятницу, в три часа дня! — позвонила Вирджиния; голосом, напряженным от слез и внутренней боли, она призналась, что это она все рассказала Фреду, это ее вина.

— Но я была вынуждена, Малыш, я просто была вынуждена, ты должен это понять, я все объясню тебе при встрече. Я тебя буду ждать на Центральном вокзале. Прости меня, Малыш, мне очень жаль, мне ужасно, ужасно жаль, что так вышло.

Дорога в город показалась ему страшно долгой; на пароме он мучительно раздумывал над тем, что же произошло, и без конца курил, а в поезде ему физически стало так плохо, что он полпути провел, запершись в туалете, и сидел там на унитазе, обхватив голову руками; на Центральный вокзал поезд пришел, когда Нью-Йорк уже погружался в сумерки, однако в городе все еще было невыносимо жарко и влажно; Вирджиния встречала его на вокзале, у нее был совершенно пепельный цвет лица и, что самое странное, такие же пепельные губы. Она приехала на машине Фреда, за рулем сидел Хадсон; они устроились на заднем сиденье, причем Малыш отодвинулся от сестры как можно дальше, и по мере того, как она рассказывала ему, что же случилось, раздражение и враждебность Малыша все усиливались, доводя его чуть не до тошноты; а случилось то, что перед самым обедом кто-то позвонил Бетси, представился сотрудником знаменитого Чолли Никербокера, который вел колонку светских сплетен, и сказал, что хотел бы поговорить с Фредом.

— Мама, разумеется, ответила, что его нет дома, что он на работе, и этот парень сказал, что уже звонил ему на работу и не застал его там, что, конечно, будет дозваниваться до него и что ему очень нужно с ним поговорить. Мама спросила о чем, и он ответил, что не знает, доводилось ей слышать об этом или нет, но в городе ходят разговоры, что ты появляешься в разных местах с молодой англичанкой, которая раньше работала у меня. Мама ответила, что ничего подобного не может быть, что это полная чепуха, откуда только берутся подобные сплетни; тогда этот человек сказал, что узнал об этом от одного из друзей Фреда Прэгера-старшего, и попросил маму передать папе, чтобы он ему обязательно позвонил, когда вернется с работы, потому что ему необходимо все это перепроверить. И вот тут, Малыш, я запаниковала, да мы обе запаниковали, что папа узнает обо всем либо от своего приятеля, либо от этого журналиста. А журналисту явно было все известно на сто процентов, он не брал нас на пушку, это сразу чувствовалось, и мы решили, и мама, и я, что будет лучше, если папе обо всем расскажет кто-то другой. И постарается сделать это так, чтобы он понял.

— Хорошенькую же ты мне услугу оказала, — с горечью произнес Малыш. — О господи, Вирджиния, ну почему ты не позвонила сперва мне?

— Я звонила. Звонила. Ты был в клубе, на теннисе. Фредди сказал, что никто не знает, когда ты вернешься. И тогда… ну, тогда я согласилась с мамой, что мне нужно успеть поговорить с папой прежде, чем до него доберутся журналисты, и я позвонила ему на работу, узнала, где он обедает, и поехала к нему туда, прямо в ресторан. Малыш, не гляди на меня так, у нас совершенно не было времени, мне ничего другого не оставалось, как рассказать ему все первой.

— Почему тебе не пришло в голову позвонить Энджи?

— Разумеется, мне пришло это в голову. — Вирджиния впервые посмотрела на него с некоторым оттенком готовности к самообороне во взгляде. — Ее там не было. Не было дома.

— Разумеется, не было. Она была на работе.

— Нет, Малыш, на работе ее тоже не было. Там мне заявили, что она звонила два дня назад и сказалась больной.

— Н-ну… — и без того бледное лицо Малыша побелело еще сильнее, — по-видимому, она у кого-то из своих подруг.

— По-видимому.

— И значит, ты ему все рассказала?

— Да.

— Абсолютно все?

— Ну… кое-что. Почти все. Да, рассказала. Извини, мне очень, очень жаль.

— И ты даже не подумала позвонить вначале Чолли Никербокеру?

— Малыш, мне казалось, что в этом не было бы никакого смысла. Ты же знаешь, что это за публика: чем больше им говоришь, тем глубже увязаешь. Я думала, что папа сможет все это как-то уладить.

— Вирджиния, бывают вещи, которые никто не в состоянии уладить. Даже папа.

— Да. Наверное, бывают.

Фред обрушился на Малыша и буквально разодрал его на части. Он бушевал вовсю, заявив сыну, что тот испорчен, привык потакать своим прихотям и к тому же еще и дурак; что у него нет чувства собственного достоинства, он не умеет контролировать свои эмоции и поступки; что ему еще повезло, что эта история пока нигде не всплыла; и что он вообще не заслуживает ни одного из тех благодеяний, которыми Судьбе было почему-то угодно усеять его жизненный путь.