Вероятно, самая яркая часть моей школьной жизни относится к тому моменту, когда мисс Круикшенк упомянула во время урока влияние романов Фанни Верни на историю женского романа. Моя реакция была мгновенной, так же как и слава, которая за ней последовала.

— Фанни Верни, мисс? — спросила я, приняв самый наивный и невинный вид. — Но это медицинский диагноз, а не имя автора.

Мисс Круикшенк нахмурилась на пару секунд, затем благосклонно улыбнулась, и пять девушек и два парня в классе, приняв ее улыбку за одобрение, громко расхохотались, хватая ртом воздух. Вероника сияла от гордости, как будто это ей удалось придумать такую шутку.

Итак, вы видите — я вела себя достаточно умно, и знаете, что моим словам можно доверять. Я ведь рассказала вам и о своих плохих поступках, например, об уд аре ножницами по руке Вероники. Я могла делать все. что захочу, за одним исключением — я не могла спалить Ист-Гринстед и отправить его жителей в ад или в Слау[24].

Когда подошло время экзаменов, мне стало понятно, как нужно действовать. Я получала оценки «Д». Любые другие подразумевали бы изучение в дальнейшем экономики и бухгалтерского дела где-нибудь в серьезном заведении. А для поступления в небольшой колледж моды в Лондоне, на котором я остановила выбор, было достаточно трех «Д», поэтому я и не стремилась получить более высокие баллы. Так мне удалось избежать давления со стороны отца, видевшего меня бухгалтером. Вероятно, тогда я разбила его сердце, но у меня были свои планы.

Естественно, Вероника, как преданная собачка, во всем поддерживала меня. Она исполняла роль няни для моей Джульетты и Грейс Пул для моей первой миссис Рочестер. К тому моменту она превратилась из гадкого утенка в шикарную гусыню. У нее уже был бойфренд или бой-злодей, как я именовала его. Естественно, его звали Тревор. Обычно он увозил Веронику на машине за город, парковался на придорожной стоянке и пытался сокрушить ее очень крепкую линию обороны (обнесенную рвом с водой). Самое занимательное было то, что он брал с нее плату за дорогу домой, как будто она возвращалась на такси. Когда она рассказала мне об этом, моей естественной реакцией было предложение немедленно бросить его. Нет сомнений, он был абсолютно безнадежен. Но Вероника не могла трезво смотреть на жизнь и была благодарна ему даже за такие грязные отношения. Тогда она начала защищать его:

— Но, Кэти, он обзвонил все местные службы вызова такси, узнал их тарифы и назвал мне самый низкий. Разве это не означает настоящую душе в ную щедрость?

Бедная Вероника, конечно, не могла последовать за мной в колледж моды. Она должна была изучать что-то связанное с географией в городе Бангор. Меня раздражало то, что она сдала экзамены с лучшими оценками, чем я. И хотя я рассказала всем в школе о моем плане, не думаю, чтобы кто-то мне поверил. Кроме, конечно, Вероники. Но мне действительно было безразлично, что подумают обо мне серые жители Ист-Гринстеда. Я уже воспринимала их как тени, едва различимые в ярком блеске Лондона, куда я стремилась.

Отец предложил подвезти меня в город, но я отказалась — не хотела, чтобы меня видели вместе с ним. Родители стояли на станции и махали мне вслед — две грустные бесцветные фигуры, постепенно они превратились в крошечные точки, а потом и вовсе пропали из виду.

Жизнь в Лондоне ожиданий не оправдала и принесла (думаю, мой случай не исключение) разочарование. Я больше не была павлином среди голубей, а стала еще одним голубем, ничем не выделявшимся в стае. Меня коробило то, что большинство студентов в группе одеты более модно, чем я, — ведь они обладали преимуществом — им не пришлось переезжать в Лондон из Ист-Гринстеда. Я вдруг превратилась в подобие Вероники. Но это продолжалось недолго, через неделю я урегулировала все проблемы. Но у меня не было денег, чтобы блистать. И это стало для меня очень ценным уроком.

Что касается курса обучения, стоящих занятий было мало. Честно признаюсь: ни единый факт, техника или принцип, усвоенный мной на лекциях, семинарах и в мастерских колледжа, не пригодились мне в дальнейшем — ни когда я в первый раз искала работу, ни потом, когда я работала в мире моды. Я, конечно, узнала, что Маделин Вайоннет является «Эвклидом моды», художник Фортуни — «венецианским волшебником», а Эльза Скьяпарелли считается изобретательницей насыщенного розового цвета. Я научилась делать шляпы из всякой ерунды, найденной в мусорном контейнере. Усвоила, как использовать в дизайне мотивы из искусства ацтеков, полинезийцев и кельтов. Научилась беседовать о моде как, о высоком искусстве и презрительно насмехаться над такими приземленными понятиями, как, например, износостойкость, высмеивать магазины на Хай-стрит и их клиентов.

Конечно, некоторые знания были полезными, но в основном они приобретались за пределами учебных аудиторий. Я научилась пить кофе и курить. Флиртовать с голубыми и лесбиянками. Заходить в клубы, не покупая входной билет. Жить на пятьдесят фунтов в неделю. Я пребывала в состоянии постоянного веселья: глупого, банального, наносного, мимолетного, — но все же веселья.

А потом все закончилось. Я сходила на пару собеседований и поняла, что у меня абсолютно бестолковое образование. Выбирать мне было особенно не из чего: вернуться к отцу за кредитом и изучать бухгалтерию или найти дрянную работу и дешевое жилье и ждать того единственного шанса, который, я была уверена в этом в своей детской непосредственности, обязательно выпадет.

Итак, я проработала три месяца в «Уистлс», полгода в магазине распродаж Пола Смита, неделю в «Селфриджес». Почти все это время я встречалась с Кнутом — студентом из Дании, изучавшим архитектуру. Он вел себя солидно, но очень глупо одевался, отдавая предпочтение сюртукам и галстукам.

Как ни странно, тогда я находила его вполне крутым. Я рассталась с ним из- за шутки. Был его день рождения, и на поздравительной открытке я написала «Тебе, кнут» (и еще всякую любовную ерунду, о которой вам неинтересно слушать), но букву «к» я написала строчную, а не прописную.

— Кэти, здесь ошибка, — сказал Кнут, указывая на строчную букву.

— Ты что, разве не можешь понять, в чем тут юмор, Кнут?

Я рассчитывала, что это будет моим главным подарком. Мне потребовалось немало времени, чтобы придумать эту шутку. Он молча смотрел на меня в течение приблизительно пятнадцати секунд и наконец произнес:

— Понимаю. Предполагалось, что это будет смешно?

— Да. Это для тебя. Нравится?

—В моей стране считается невежливым высмеивать имена.

Вот так все закончилось. Я чувствовала себя в те времена вполне нормально. Нет ничего плохого в отсутствии денег, когда тебе двадцать два. Думаю, такая ситуация вполне возможна лет до двадцати четырех. Нет, это уже слишком. Двадцать четыре — это переломный момент, а вот бедность в двадцать пять — это непростительно для любой женщины, не обремененной этическими нормами или внешним уродством.

Я приезжала к родителям всего один раз. Они раздражали меня меньше, чем прежде, но казались жалкими, а это гораздо хуже. Отец вышел на пенсию, и все их мысли были заняты мной. Это было через два года после моего отъезда, но они по-прежнему считали, что их повседневная жизнь тесно связана с моей. И несмотря на то что время, когда я кричала на них, давно прошло, они все еще опасались расспрашивать меня о моей жизни.

— Как дела в… ну, как это сказать, мире моды? — спрашивал отец, кивая в угол комнаты, как будто именно там обитала мода. Мама повторяла:

—…моды.

— Все в порядке.

Родители, не изменяя себе, оставили мою комнату такой, какой я покинула ее в восемнадцать лет: старые постеры Дэвида Боуи и «Рокси мьюзик», мои мягкие игрушки — пингвин Вонючка, медвежонок Тедди и нечто голубое — неизвестный науке вид и поэтому без имени. Мои книги тоже стояли на своих местах, с них ежедневно стирали пыль, но страницы уже начинали желтеть: несколько книг Джуди Блум, «Ребекка», «Белое Саргассово море», «Полнота — проблема феминизма» (нет, это неправда). Мне было слишком грустно, почти невыносимо смотреть на все это. Поэтому я уехала еще до чая, сказав, что мне нужно вернуться в город для показа моделей. Я знала, что родители поймут меня.