—А как насчет яиц? — дешево пошутила я, пытаясь вызвать смех и для того, чтобы спасти Даниеля — он покраснел настолько сильно, что пунцовыми сделались даже ладони.

Ну да, возможно, в определенные моменты всем было весело, но наш разговор не имел никакого отношения к моде. И даже если бы имел, подозреваю, что каждый глоток горьковато-сладкого «Гиннесса» все равно уносил бы меня все дальше и дальше — не в сторону непонятного кельтского рассвета, а скорее в объятия совершенно реальной кельтской плоти. Простите меня.

Вероника присоединилась ко мне в кухне:

— Людо просто прелесть, правда?

— Да, он иногда бывает на высоте.

— Вы уже назначили дату?

Самый ненавистный вопрос из всех возможных. Не было возможности ответить что-то остроумное, и не существовало ни единой фразы, чтобы не показаться собеседнику дурой.

— Пока нет. Скорее прикинули время года.

— Это же здорово! И что же вы решили?

— Скоро.

— Готова поспорить, ты уже придумала дизайн платья? Оно, наверное, будет красивое?

— О, ты только посмотри, Том изображает гориллу а Даниель — шимпанзе. Пойдем поскорее к ним?

Как обычно, тушенная в пиве говядина вызвала восхищение у парней, девушки же почти не притронулись к еде: их дразнили, им делали комплименты, ими помыкали, а затем просто перестали обращать на них внимание. Около одиннадцати вечера я несколько раз намекнула гостям, что завтра рано вставать, нужно будет заниматься дизайном коллекции и пройтись по магазинам. Блахна запоздало начала задавать вопросы о коллекции одежды на следующую зиму, но, зевая и обобщая, я рассказала ей полную ерунду о том, что шотландка — это новый модный коричневый цвет, а твид — новый вельвет. По-моему, я даже высказала мудрую мысль об изменении тенденций в обработке края одежды. Блахна делала заметки карандашом в маленьком черном блокноте, высунув острый кончик языка. В тот год было модно на прощание целоваться в обе щеки, и гости уходили целую вечность, но в итоге, благодарение Господу, даже Вероника перешагнула порог, бросив полный безнадежной любви прощальный взгляд.

— Сладкая моя, ты в порядке? — спросил Людо, когда я закладывала тарелки в посудомойку.

— М-м-м… похоже, все прошло неплохо, как считаешь?

— Знаешь, мне кажется, Саренне действительно понравился Даниель. Или Том? Или Айше понравился Том? Нет, она заинтересовалась Даниелем. В общем, я не знаю, но кто-то понравился кому-то.

Айша? Саренна? Кто это? Ах да — Кукэ и Кливаж.

Конечно, в обычных обстоятельствах я бы знала точно, кто кому понравился. Ведь здесь я всегда умею понять, что происходит. Нужно лишь сосредоточиться и увидеть, как девушка, подобно сове, заметившей мышь, приближается к жертве. Но для того чтобы различить эти признаки, нужно быть внимательной, мои же мысли в тот день были далеко.

—Я хочу кое-что сказать тебе, — начал Людо. — Думал, не стоит поднимать эту тему при гостях.

Моментально центр моего внимания переместился прямо сюда — на кухню. Эти слова могли означать только одно — дату. Он назначил дату!

Даже с тех пор, как стало очевидным, что мы поженимся, дата свадьбы, несмотря на мои титанические усилия, так и звучала примерно так: «Когда-нибудь в следующем году». Это приводило меня в ярость. А теперь вот оно, свершилось! Наверное, все произойдет двадцать девятого июля или третьего августа или пятнадцатого июня — в какой-нибудь реальный день, когда кто-то родится, кто-то уйдет из жизни, а мы сыграем свадьбу! Я высоко подпрыгнула, да, в прямом смысле слова подпрыгнула и завизжала, как маленькая девочка!

— Когда, когда, когда? — умоляла я Людо, продолжая прыгать. — Я люблю, люблю, люблю тебя!

Он подарил мне шикарную застенчивую улыбку — совсем не так улыбается продавец, рассчитывая вызвать бурную реакцию, наоборот, — замечательной, человечной, нежной, любящей улыбкой.

— Я и не знал, что тебя это так сильно волновало. Он выходит в следующем месяце.

Мой визг прекратился, как будто его придавили тяжелым ботинком.

— Что, прости? Что выходит в следующем месяце?

— Журнал. Журнал с моим стихотворением — «Лондонский поэтический вестник».

И тогда я поняла, о чем говорит Людо. Его вдохновила поэтесса, жившая через площадь от нашего дома и покончившая с собой, сунув собственную голову в духовку, как пирог. Это в ее стихах были сплошные «я, я, я». И Людо принялся писать стихи. С трудом припоминаю — да, он отсылал свои творения в журналы и расстраивался, правда, не очень сильно, когда их возвращали без ответа. Выходит, его стихотворение приняли к публикации?

— Хочешь прочитать его?

— Почему бы и нет?

Он что, слеп или настолько туп? Как он может не видеть, что мне больно? Но нет, воодушевленный, как он полагал, моим энтузиазмом по поводу его глупейшего сочинения, он побежал в комнату и вскоре вернулся, размахивая листом бумаги формата А4.

—Я не показывал его тебе перед тем, как отправить. Здесь очень хорошая плавающая рифма…

Я вяло взяла протянутый лист. Секунд через восемь, прочитав две строки, я заплакала.

И вот почему:

Сон

Ну и что бы вы сказали или сделали, прочитав такое? Я разорвала лист на мелкие кусочки и выбросила их в мусорное ведро. Потом высыпала из ведра на деревянный пол кухни и растоптала.

— Кэти, что случилось? — жалобно спросил Людо. — Тебе не понравилась стихотворная форма? Но сейчас она снова становится популярной, особенно если наполнить ее образами. Вот почему я использовал плавающую рифму и асимметричные строфы. Или тебе просто больше нравятся сонеты Петрарки, а не Шекспира? Я считаю, что на английском языке невозможно написать сонет в стиле Петрарки, ведь у нас по сравнению с итальянцами гораздо меньше рифмующихся слов, и поэтому все получается неестественным.

—Людо, ради Бога, разве ты не понимаешь? Ты ведь всему миру рассказал, какая я страшная и толстая! Похожа на старую собаку, носорога или еще черт знает кого! Что подумают люди? Ты негодяй, настоящий мерзавец, ненавижу тебя!

— Но, дорогая, ведь никто из твоих знакомых и не слышал об этом журнале. Его читают примерно четыреста человек, и ты можешь не сомневаться — они никак не связаны с модой. В любом случае, дорогая, это всего лишь стихотворение. Произведение, не имеющее никакого отношения к реальности. Оно не про тебя. Оно могло быть про кого угодно или ни про кого вообще.

— Людо! — прервала его я.

— Да?

— Будь добр, забери свой сонет в стиле Шекспира, эти асимметричные строфы, и свой… размером как у гориллы… и засунь всю эту чертову глупость в любую рифму на твой выбор, плавающую или какую угодно.