Когда она приблизилась, он был в стойле. Она остановилась снаружи, почти готовая убежать. Стойло было узкое, и он, в глубине его, осматривал копыто, приговаривая что-то по-арабски. Лошадь изогнула шею, рассматривая Аспасию блестящими темными глазами. В них была почти человеческая насмешка. Она прекрасно понимала, зачем Аспасия явилась сюда: влюбленная кобыла домогалась жеребца.

Исмаил опустил копыто и отвязал повод от кольца. Небрежно сказанные по-арабски слова заставили Аспасию быстро посторониться. Лошадь гордо прошла мимо нее. Это было прекрасное животное, рыжевато-коричневой масти, посветлее, чем ее хозяин, с черной гривой, длинной, как женские волосы, и с черным водопадом хвоста. Гнедая, вспомнила Аспасия. Вот как называется такая масть. На лбу у нее была белая звездочка, и одна нога была белая. Встретившись с ней взглядом, Аспасия осмелилась приблизиться, хотя большие зубы были совсем рядом. Она положила руку на шею лошади. Она была теплая, гладкая, как шелк, и плавно изгибалась под рукой.

— Никогда бы не подумал, — сказал Исмаил, — что византийские царевны привычны к лошадям.

— Мы и не привычны, — ответила Аспасия, поглаживая длинную стройную шею. — Ты видел, как я ехала на муле. Вот мое искусство верховой езды.

Его губы не скривились презрительно, как она ожидала.

— Ты можешь больше, чем думаешь. Для того, кого не учили, у тебя хорошая посадка. И ты никогда не забываешь о животном. Жаль, что ты не родилась мусульманкой.

— А мужчиной?

На это он ничего не ответил. Ей показалось, что щеки его покрылись румянцем? В сумраке было не разглядеть.

Теперь он сбежит от нее: позовет конюха, потребует седло и уедет верхом. Но он никого не позвал. Он вывел лошадь из конюшни на яркий утренний свет и занялся ею сам. Лошадь принимала это с поистине царственным величием. Он держался с обычным спокойным достоинством, и было похоже, будто какой-то восточный вельможа изображал слугу перед своим конем. Наверное, так и положено в Аль-Андалусии.

— Ты привез ее из Кордовы? — спросила Аспасия немного погодя.

Исмаил поднял голову.

— Она арабской породы, — сказал он. — Да, я привез ее из Кордовы.

Ей показалось, что он произнес это слово без особой горечи; но она не видела выражения его лица: он снова склонился над копытом.

Она погладила шею лошади. Это было удивительно приятно, будто трогаешь шелк. Мул, которого ей подарил Гофрид, любил, когда ему почесывали шею, но его шерсть была гораздо грубее. Аспасия пригладила длинную гриву и машинально стала заплетать косичку.

— Мне казалось, что на таких лошадях ездят только коронованные особы, — сказала она. — В Константинополе даже в императорских конюшнях такие красавицы были редкостью. Их седлали только для императора и его любимцев.

— Я получил ее как вознаграждение за услугу, — проговорил он.

— Наверное, это была большая услуга.

— Я спас жизнь ребенка, — он опустил последнее копыто и стал расчесывать хвост.

— И ты вез ее так далеко?

— Я был наслышан, — ответил он, — о франкских лошадях.

Аспасии не надо было быть знатоком лошадей, чтобы оценить красоту и гордую стать этой лошади. По его пренебрежительной усмешке она догадалась, что все местные лошади, на его взгляд, неказисты.

Он собрался причесать гриву и увидел несколько заплетенных ею косичек. Она испугалась, что он сейчас нахмурится, но он только приподнял брони.

— Моя сестренка тоже так делала, — сказал он задумчиво, — она даже вплетала в них розы. Когда я выговаривал ей, она только смеялась. Зулейха понимает, говорила она, что это красиво, смотри, как она рада.

— У тебя есть сестра? — спросила Аспасия.

— Три. Эта была Мариам. Другие две уже вышли замуж, а она была младшая и еще жила дома. Она должна была выйти замуж за одного юношу, я знал его. Готовилась свадьба.

— И она вышла замуж?

Он погладил одну из косичек на гриве. В его глазах нельзя было прочесть ничего.

— Нет. У ее жениха оказались более важные дела. Потом нашелся другой, тоже подходящий, хотя и немолодой. Мне передавали, что она счастлива. У нее теперь два сына.

— Женщине для счастья нужно совсем немного, — сказала Аспасия. — Уважение мужа, мир в семье. Дети, которых она может любить.

Ее голос, кажется, не дрогнул. Но его рука, как будто сама собой, ласково коснулась ее щеки.

— Герберт рассказывал мне, — проговорил он.

— Черт бы побрал этого Герберта!

Улыбка мелькнула на его лице, и рука дернулась прочь. Но она перехватила эту красивую руку с длинными тонкими пальцами и сжала ее. Его рука ответила пожатием.

— Герберт сказал мне, — проговорила Аспасия, — что у тебя есть жена. А дети?

— Один сын, — ответил он. — И жена одна.

— Он сказал, что для тебя это не важно. Что ты можешь иметь четырех жен и сколько угодно наложниц.

— Он сказал, что это важно тебе. Что у византийцев считаются даже мертвые супруги.

— Запрещается больше трех браков, — сказала она. — И одновременно может быть только один супруг.

— Может быть, это хорошо, — сказал он. — Но как же разобраться с этим в день Страшного Суда?

— Не могу себе и представить. Большая путаница, — она смотрела на их сплетенные руки. — Я ужасная грешница. Я желаю неверного. Я хочу неверного, у которого есть жена и сын.

Его пальцы сжали ее руку крепче. Не смея поднять глаза и не в силах остановиться, она продолжала:

— Я не развратница. Я никогда не была развратницей. Я была примерной дочерью и примерной женой. Я была целомудренной, как подобает женщине моего происхождения. Я не поднимала глаз на чужих мужчин. Зачем? Я любила своего мужа. Его убили, ребенок умер, у меня ничего не осталось. То, что происходит со мной… Наверное, это происки дьявола. Он нашел опустевшее сердце и проник в него, чтобы себе на потеху раздувать в нем страсть к самому запретному для меня мужчине.

— Если это дьявол, — сказал он, — тогда у него есть жена, и она устроила свой дом в моем сердце. Хотя я предпочел бы назвать это любовью.

— Наши священники сказали бы, что такая любовь — коварный враг человека.

— Я знаю среди ваших священников прекрасных людей. Но некоторые, — ответил он, — просто отвратительны.

— Мой дьявол искушает меня согласиться с тобой. — Она чувствовала под своими пальцами нежную кожу его запястья. — Не иначе как он мешает мне видеть, что я совершаю смертный грех.

— То, что между нами, — не грех.

Его голос звучал уверенно. Она, наконец, решилась поднять на него глаза. Его взгляд был темней, чем обычно.

Она забыла обо всем. Она отпустила его руку, обхватила его шею и поцеловала.

Он не отшатнулся. Это она потом отступила, а он ее удержал.

Первый поцелуй был кратким, как вопрос. Второй длительным и страстным. Он не был неопытным мальчиком, он понимал вкус поцелуя.

Мальчик или поэт непременно напоследок перешли бы к каким-нибудь страстным признаниям. Исмаил только легко коснулся ее щеки, прочертив пальцем на ней завиток. Это было так просто и так нежно, что она чуть не расплакалась. А он опять вернулся к своей лошади.

Она стала любовницей Исмаила так же естественно, как прежде стала его помощницей. Раньше ей казалось, что ему совершенно безразлично, мужчина она, женщина или вообще беспола, как бревно; но вдруг ей открылось, что он о ней думает.

Он не говорил об этом. Исмаил не понимал, зачем объяснять очевидное. На следующий день после поцелуев в конюшне Аспасия утром явилась на площадь. Она, как всегда, помогала ему лечить ожоги, порезы и укусы, и он был совершенно таким, как всегда: резким, кратким и нетерпеливым. Она и не ожидала чего-то иного. Но все равно чувствовала себя ужасно глупо, и у нее не хватило мужества оказаться с ним лицом к лицу. Как только ее помощь была больше не нужна, она не задержалась ни на миг. Она ушла, а потом плакала в одиночестве и швыряла все, что подворачивалось под руку, пока и слезы, и смятение чувств не прошли.