Она знала, чем она была для него: частью его самого, как и его жена, оставленная им в Кордове. Боже милосердный, пусть никогда она ее не увидит!

Он не знал ее мыслей и не понял, почему она бросилась к нему с такой отчаянной страстью. Он, как всегда, был рад ее ласке. Да, он не мальчик. Мальчик не мог бы так длить наслаждение и каждый раз делать ее такой счастливой. Разве можно плакать, если она так счастлива? Даже ее печаль, ее глупая ревность к далекой кордовской жене и ее опасения были так похожи на счастье, как само счастье.

Дочь Феофано родилась в самом конце зимы в том же магдебургском замке, где она впервые дала о себе знать. Она появилась на свет маленькой и хилой, но быстро стала крепнуть.

— Она знает, кто она такая, — сказала Аспасия, склонившись над колыбелью, чтобы коснуться маленькой головки.

Ее мать, свернувшаяся клубочком в постели и казавшаяся слишком юной даже для невесты, сонно улыбнулась.

— Конечно, знает. Это же в крови. И Оттон не слишком разочарован. Пусть пока и не сын, о котором он мечтал. Но и дочь — неплохое начало.

— Оттон гордится ею, — сказала Аспасия. — Он рассказывает о ней всему Магдебургу. За это народ и любит его. Королевские дела и все такое людям неинтересны и непонятны, а вот новоиспеченный отец понятен каждому.

Феофано зевнула, но глаза ее не казались сонными под длинными ресницами.

— Ты хорошо изучила людей за это время? Все знают, что ты учишься у мастера Исмаила. Он сказал мне вчера, что у него никогда не было ученика лучше тебя.

Аспасия почувствовала, как кровь прихлынула к ее лицу. Она надеялась только на то, что Феофано подумает, что она смущена похвалой.

— Он так сказал? На меня он только рычит.

— Да, у него это есть.

— Но ведь к тебе он всегда добр.

— Только когда я больна, — ответила Феофано. Она потянулась, поморщившись: тело еще не оправилось после родов. — Он сказал, чтобы я не смела и думать пытаться зачинать сына раньше Духова дня. Когда я скажу это Оттону, он с ума сойдет.

Аспасия, конечно, усомнилась. Она слишком хорошо знала, что король всегда найдет утешение, если королева вынуждена в нем отказать. Правда, надо признать, что Оттон очень достойный юноша, к тому же его родители — люди с сильной волей, и он должен бы унаследовать эту особенность. Пожалуй, он способен хранить верность.

Но если он и изменит жене, то уж только под руководством своей матери. Когда императоры отправились в военный поход, императрица Аделаида оставалась регентшей-правительницей Италии, но прежде, чем перевалы закрылись на зиму, она передала бразды правления другим и прибыла на север. Она говорила, что стремилась быть при рождении внука, но, как понимала Аспасия, с тайною целью вернуть себе былую власть над сыном, утраченную с женитьбой. Феофано, погруженная в заботы беременности, родов и первого материнства, еще не полностью поправившаяся, не могла управлять своим мужем так постоянно и незаметно, как делала это раньше. Этим и хотела воспользоваться императрица Аделаида. Ей было на руку, что Феофано родила не сына, а дочь. Это давало ей дополнительный шанс оторвать Оттона от жены, которой он был, по мнению Аделаиды, слишком предан.

Феофано не нужно было объяснять намерений матери ее мужа. Весь конец Великого поста она выжидала. В Вербное Воскресение император устроил большой прием в Магдебурге, и Феофано не покидала своих покоев. Зато в понедельник Страстной недели, когда императоры со всем двором собрались в Кведлинбург на пасхальные торжества, экипаж Феофано, приготовленный к дороге, уже стоял вместе со всеми. И когда все уже рассаживались, чтобы ехать, появилась Феофано, тепло закутанная от мартовских холодов, опираясь на руку Елены. Следом нянька несла нарядно завернутую малютку.

Феофано не желала слушать никаких возражений, даже от мужа.

— Нет, — говорила она, — я хочу быть на пасхальной службе. Я знаю, это будет великолепно. Я уверена, это пойдет мне на пользу.

— Но не будет ли тебе трудно, — начал ласково увещевать ее Оттон, — еще рано тебе так напрягаться.

Феофано улыбнулась слабо, но с очаровывающей нежностью.

— Пожалуйста, разреши, мой любимый. Мне так скучно без тебя. Неужели ты не разрешишь мне быть возле тебя?

Глаза его матери были ледяными, но Оттон этого даже не заметил. Он на руках внес Феофано в экипаж и сам проследил, чтобы ее удобно устроили, прежде чем потребовал себе коня, чтобы сопровождать экипаж жены верхом. Не заметил он и торжествующего блеска в глазах Феофано. Это была женская битва, и Феофано на сей раз одержала победу.

Просто мелкая стычка, говорил взгляд императрицы Аделаиды, война только начинается.

Аспасия ни за что не разрешила бы Феофано тронуться с места, будь она в действительности так больна, как казалось. Она гораздо больше беспокоилась за малютку Матильду, но Исмаил, а он как-никак был королевским врачом, немного успокоил ее волнение.

— В первый-второй месяцы все младенцы кажутся тщедушными и хилыми, — сказал он, — а за этой крошкой все-таки присматриваю я. Если уж ее мать не может оставаться, ей лучше отправиться в путешествие вместе с нею, чем остаться на попечении слуг.

Аспасия поняла, чего он не добавил: «И тех, кто в этой варварской стране считается врачами».

Она вздохнула и успокоилась.

Магдебург располагался на равнине у реки, его бастионы стояли на страже против угрозы со стороны восточных племен. Кведлинбург находился в горах. Конечно, это не были альпийские белые пики, но и у этих гор были крутые склоны, пещеры, пропасти. В горах высилось большое аббатство, настоятельницей которого была дочь императора. За мощными стенами замка — не то крепости, не то дворца — скрывалось подлинное великолепие: античный мрамор, восточные роскошные ткани, золото и серебро. Главный зал был некогда пиршественным залом древних германских вождей, и об этих временах, казалось, еще помнили каменные стены, хотя новые времена скрывали их суровость королевским блеском.

Здесь император чувствовал себя полностью в своей стихии — даже больше, чем в Магдебурге. Его не покидало на редкость хорошее расположение духа: жена сына, заполучить которую стоило ему таких усилий, родила дитя, пусть пока и не мальчика; его жена, которую он завоевал в Италии и вместе с ней королевскую власть над страной, была рядом с ним и в благодушном настроении; его собственная страна была ему предана; на востоке было спокойно; в империи царил мир. В светлый праздник Пасхи он был окружен всей родней, союзниками и друзьями. Множество стран прислали к нему своих послов.

Об этом думала Аспасия в час, когда торжественная пасхальная месса уже закончилась, а великий пир еще не начался. Она смотрела на возвышение, на котором стояло четыре императорских трона: император и по правую руку от него Оттон, рядом с императорами — императрицы, все в золотых коронах. На Оттоне-старшем была большая государственная корона, с крестом из жемчуга и бриллиантов и множеством резных камней. На его сыне корона была поменьше и без креста. Все были облачены в пурпур, но, как заметила Аспасия, высоких сандалий, которые в Византии считаются самым важным символом императорской власти, наряду с короной, на них не было. На старшем Оттоне были пурпурные туфли, вышитые жемчугами и золотом.

Он выглядел сурово, как всегда, но глаза его светились. Может быть, от зрелища, которое он видел перед собой: все вельможи его родного королевства с женами и детьми, все князья церкви, и среди них его дочь-аббатиса. Один за другим подходили с дарами и почтительными приветствиями послы отовсюду: Рим, Беневенто, Русь, мадьярские племена, булгары, Богемия, Польша, Датская марка, сарацины из Африки; и даже надменная Византия признала силу этого выскочки с Запада. То, что византийский посол высказывал свое почтение, будто бы невольно все время слегка поворачиваясь к Феофано и как бы обращаясь к ней, ничего не меняло. Оттон, которого в народе уже называли Великим, действительно стал великим. Признать этот факт и его самого было только справедливо.