Ему всегда нравились мужчины в доспехах. Генрих слегка пугал его, но он только выпрямился, встретившись своими темными глазами с его голубыми, и поднял голову, как подобает королю. Генрих был несколько обескуражен. Он попытался быть сердечным, потрепать кудри, которые так тщательно причесала Аспасия. Оттон не шарахнулся и не нахмурился, но глядел неприветливо.

Рука Генриха опустилась.

— Ладно, — сказал он. — Хорошо. Значит, это и есть его королевское величество. Достойный маленький мужчина.

Аспасия засмеялась бы, если бы осмелилась. Людям Генриха было так же неловко, как и их господину. Все переминались с ноги на ногу, звеня оружием.

Генрих присел на корточки и улыбнулся ребенку самой обаятельной из своих улыбок.

— Ты бы не хотел прокатиться со мной?

— На коне? — спросил Оттон.

— На боевом коне.

Оттон задумался.

— Мне можно будет держать повод?

Кто-то засмеялся. Генрих ухмыльнулся:

— Ты, значит, всадник?

— Я ездил здесь верхом, — сказал Оттон, — на лошади мастера Исмаила. Он разрешал мне держать повод. Его лошадь лучше твоей. Она вообще лучше всех.

— Несомненно, — усмехнулся Генрих. Он поднялся, хрустя кожей и кольчугой. Мотнул головой в сторону одного из солдат: — Марбод. Пригляди за ним.

Аспасия встала между ребенком и солдатом:

— Я присмотрю за ним. Идите, занимайтесь своими делами. Мы будем готовы через час.

— Через полчаса, — сказал Генрих.

— Через час.

Она повела Оттона перед собой. Люди Генриха расступились, давая им пройти. Один из них пошел следом. Она не обратила на него внимания.

Она собиралась целый час, хотя легко могла бы уложиться и в пятнадцать минут. Она приказала потрясенной, дрожащей Гудрун укладывать вещи, послала приготовить завтрак. Оттон не хотел есть, она заставила его проглотить несколько кусков. Его обуревало волнение.

— Я поеду на коне, — твердил он. — Сам.

— Не сам, — сказала она, но он не слушал. Она сжала губы; горло у нее перехватило. Она думала об измене. Только чудо помешает ей плюнуть в лицо его преосвященству архиепископу.

Исмаил пришел вслед за слугой, который принес завтрак, одетый, в тюрбане и чересчур спокойный. Он сел за стол, но не ел, слушая со всем возможным терпением болтовню Оттона.

Аспасия внимательно приглядывалась к нему. Бог знает, что могли наговорить ему эти головорезы. Похоже, что его никто пальцем не тронул. Она полагала, что никто и не попытался бы.

Странно. Случилось самое худшее, что она могла себе вообразить. Оттон предан, Генрих в городе, чуть не вся армия знает, кто любовник Аспасии. А она чувствовала облегчение. Свободу.

Солнце уже поднялось и светило в узкое окно, когда Аспасия послала за захватчиком. Он пришел, и это ее позабавило. Византиец никогда бы не дал ей такого преимущества.

— Мы готовы ехать, — сказала она, — куда ты пожелаешь.

— Значит, готовы, — ухмыльнулся Генрих. Он явно забавлялся еще больше, чем она. Он подозвал Гудрун. — Иди сюда, бери мальчика. Это все его вещи?

— Не все, господин, — отвечала Гудрун. — Только эти и эти. Остальное госпожи Аспасии.

— Возьми это, — приказал Генрих солдату, пришедшему вместе с ним.

Он взял то, на что указала Гудрун. Аспасия подавила вздох. Значит, ей самой придется нести свои вещи.

Гудрун вывела Оттона впереди Генриха и солдат с вещами. Аспасия взяла самый легкий из своих тюков.

— Не надо беспокоиться, моя госпожа, — сказал Генрих. Теперь он уже откровенно смеялся.

Аспасия повернулась к нему:

— Тогда пришли человека помочь мне.

— Не надо, — повторил Генрих. — Его величество согласился покинуть тебя на некоторое время. — Он перевел взгляд с нее на Исмаила, покачал головой. — Признаюсь, нелегко было уговорить его. Мне пришлось пообещать, что ты будешь хорошо себя вести.

Аспасия выкинула его слова из головы:

— Оставь эти разговоры. Я еду с его величеством.

— Не едешь, — сказал Генрих со стальной непреклонностью.

— Конечно, еду. Я нужна ему.

— У него есть нянька. У меня есть учителя, которые ждут его, родственницы, с которыми он будет рад познакомиться. Хорошие женщины, — подчеркнул Генрих. — Достойные женщины. Которые могут учить не только словами, но и собственным примером.

Аспасия оставалась холодна. Это лучше, подумала она отстраненно, чем жар безумного гнева.

— Ты должна признать, — продолжал Генрих, — что я милосерден. Я не брошу тебя в тюрьму. И я не поступлю с твоим любовником так, как велит закон поступать с неверными, осмелившимися вступить в связь с христианкой, да еще с царевной. Когда мы уедем достаточно далеко, вы тоже сможете ехать куда захотите. Даже к своей императрице, если угодно. Я не сделал здесь Ничего такого, что я хотел бы скрыть.

Он проявил просто пугающий здравый смысл. У него был Оттон, а вместе с ним — регентство. Феофано придется смириться с этим; он был уверен в победе. И ее родственница будет у него в долгу. Он мог бы опозорить Аспасию, кастрировать или убить ее любовника, или бросить их в тюрьму так же надолго и так же без надежды на освобождение, как бросили самого Генриха за измену, что едва ли больший грех, чем грех Аспасии.

Можно попытаться убить его, подумала она, но это вряд ли удастся, а Исмаил наверняка будет убит.

Глядя в бледное, изможденное заключением лицо Генриха, она вдруг поняла, что он боится ее. Яд в кубке, кинжал в спину — он прекрасно знал, чего можно ждать от царственной византийки. Но он не решился покончить с ней. Она занимала слишком высокое положение.

Оттон уехал, его увезли. Она даже не попрощалась с ним. Если бы она не была так безумно разъярена, она не смогла бы удержать слезы.

Она встретилась взглядом с человеком, который его отнял. Она выдержала этот взгляд. Она заставила его опустить глаза. Она наклонила голову самым царственным движением.

— Ты можешь идти, — сказала она.

Архиепископ Варен был так же рад отделаться от Аспасии, как она — освободиться от него. Он мог бы оказаться достаточно мстителен, чтобы выбросить ее на снег обнаженной, как он обнаружил ее, а заодно и ее любовника; но приказ Генриха и его собственная осторожность заставили его дать ей приличествующее сопровождение. Ей позволили взять с собой все, что ей принадлежало. Вместе с имуществом Исмаила, с мулами и лошадьми, со слугами, они составили внушительный караван.

Сопровождающие получили указание проводить ее по дороге в Италию. Она не должна была отклоняться с нее ни на восток, куда уехал Генрих с украденным императором, ни на запад, где франкские вельможи могли задумать сами разыграть императорскую карту. Она везла послание Генриха к Феофано и была полна решимости доставить его по назначению.

Архиепископ не был столь любезен, чтобы проститься с ней. Он только раз разговаривал с ней после того, как Генрих увез Оттона; он пригласил ее в свой кабинет после утренней мессы, на которой она присутствовала без всяких препятствий. Молодой священник дал ей отпущение грехов, не зная, по-видимому, кто она и что натворила. Она надеялась, что он не слишком дорого заплатит за свое незнание.

Его преосвященство явно был намерен сыграть роль исповедника. То, что у нее был свой духовник, по крайней мере, до тех пор, пока он не уехал с Оттоном, не имело значения для духовного лица столь высокого ранга. Он приветствовал ее весьма самоуверенно и предложил ей стул, стоявший перед его рабочим столом. Он не предложил вина, такая любезность, видимо, была выше его сил.

Он сложил руки на столе. На них были красивые перчатки из кожи козленка, белые, расшитые золотом и аметистами; аметист в его кольце сиял глубоким чистым пурпуром.

— Я надеюсь, — сказал он, — что ты осознаешь свой грех и должным образом раскаиваешься.

— У меня есть свои грехи, — согласилась она.

— Тело — непростой слуга. Часто оно порывается стать хозяином духа. Каждый добрый христианин должен стремиться управлять им; и освободить его от плотских искушений.