Было бы проще, если бы он попытался изнасиловать ее. Тогда она бы хоть знала, что делать.

На него было приятно смотреть. Ей нравилось говорить с ним. Это тоже было новое ощущение. Она не испытывала к нему ненависти, несмотря на все, что он совершил. Он был как ребенок, жестокий и порывистый, который берет то, что ему хочется, не заботясь о других. Но, подумала она, он взрослеет. Он начинает понимать, что не все, что ему хочется, можно получить.

— Если я сделаю, как ты хочешь, — сказал он, — сделаешь ли ты одну вещь для меня?

— Замуж за тебя я не пойду, — ответила она.

Он покачал головой. Он только слегка смутился.

— Можешь ли ты обещать мне, что, если Оттон умрет без потомства, мой сын будет королем?

— Едва ли я вправе это обещать, — сказала она.

Теперь он рассердился.

— Не лги. Я видел, что ты сделала из Оттона, хотя он еще такой маленький. Я хочу, чтобы ты учила моего сына; я хочу, чтобы ты сделала из него человека, способного быть императором. Я не так глуп, чтобы не понимать, что ты сделаешь все, что в твоих силах, чтобы Оттон женился и обзавелся наследником. Но если не получится, пусть мой сын будет королем. Пообещай это, и я склонюсь перед твоей волей. Я приму Баварию, дам клятву и буду до самой смерти верен императору, которого выбрала ты.

Аспасия устремила невидящий взгляд в небо. Она знала младшего Генриха только по рассказам; при ней он ни разу не появлялся при дворе. Ему сейчас, должно быть, одиннадцать лет; высокий, светловолосый, спокойный мальчик, которого обучают монахи. Все знали, что он собирается принять постриг и стать архиепископом.

Она повернулась к Генриху.

— И ты потерпишь, чтобы твоего сына обучала женщина?

— Ты обучала Оттона. Ты приложила руку к воспитанию его отца; его мать была твоей воспитанницей с колыбели. Учи моего сына, и я стану ручным соколом императора. Самым ручным и верным, какого когда-либо видели.

Он говорил спокойно, и в его словах чувствовалась правда. Он будет верен и не нарушит клятвы.

Византийка, живущая в ней, заметила, что даже Генрих способен понять, когда он потерпел окончательное поражение. Никто больше не доверит ему регентства. Он не может быть уверен, что доживет до совершеннолетия Оттона или что Оттон не окажется слишком силен, чтобы его свергнуть. Он дважды сделал ставку на трон и проиграл. Третьей игры не будет.

Если забыть, что соглашался он тоже на игру, самую серьезную из всех. Подчиниться, служить тому, чье место он пытался занять, и верить, что его сын будет править. Это был выбор, достойный византийца. Из всех его поступков этот был бы достоин короля.

Она склонила перед этим голову.

— Если твой сын вытерпит мое обучение, я буду его учить.

— Он вытерпит, — сказал Генрих, и можно было быть уверенным, что так и будет.

Она подняла бровь, но промолчала. Она не в силах была справиться с волнением, поднимавшимся в ней. Учить еще одного ребенка. Этот старше; уже сформировавшийся характер, и не из послушных. Она приняла вызов. Надо будет поговорить с Гербертом, опытным в укрощении юных дикарей.

Она чуть не забыла попрощаться с Генрихом. Она возместила это, поклонившись ниже, чем требовало ее положение, и сказав:

— Да хранит тебя Бог, мой господин герцог.

Титул сослужил свою службу. Он всегда будет занимать только второстепенное, но очень хорошее положение. Ему придется научиться довольствоваться этим.

Генрих Сварливый согласился на предложенную сделку и отрекся от своих притязаний перед лицом совета. В день Петра и Павла он поклялся на святых реликвиях. Тогда его отпустили улаживать свои дела и вступать во владение герцогством. Он еще приедет на совет в Рару и признает свое подчинение императрицам и императору, которого он так жестоко обидел.

Генрих уехал, сопровождаемый людьми, носившими цвета Майнца, Швабии, Саксонии и Баварии. Скопление народа под Берштадтом растаяло. Через месяц эти толпы, как комары весной вокруг водоема, появятся вокруг Рары.

Герберт отправился встретить императриц на их пути из Италии и сопроводить их в Рару. Мессир Годфруа, приехавший в Берштадт как раз вовремя, чтобы увидеть отречение Генриха, составил Герберту компанию. Аспасия поехала в Магдебург. Оттон был там, как и сказал ей Генрих почти перед самым отъездом из Берштадта. Он был здоров, загорел, а щенок его превратился в огромного, почти взрослого пса, чуть ли не выше его ростом.

Пес был первым, кто встретил ее. Он выскочил из темного угла детской, поставил ей на плечи огромные лапы и обслюнявил ее от всей собачьей души.

— Волк! — Голос был совсем детский, но повелительный. Пес немедленно опустился на четыре лапы.

— О боги, — сказала Аспасия, — молосс.

— Это мастифф, — сказал Оттон гордо. Рядом с псом он выглядел как рыцарь рядом со своим боевым конем. Это был ее Оттон, и он прыгал от восторга так же, как его пес, смеялся, плакал и хотел рассказать ей сразу обо всем.

Внезапно он замер, крепко обняв ее за шею.

— На этот раз ты не уедешь?

— Нет, — ответила она, — больше никогда.

Он кивнул. Почти так же, как архиепископ Виллигий и герцог Конрад, когда они принимали обещания Генриха: величественно, изящно и с явным намерением посмотреть, как они будут выполняться.

Магдебург, где был Оттон, стал родным домом. Неделю они провели во Фрауенвальде, который был рад встретить свою хозяйку, но город лучше походил для воспитания императора. Исмаил снова занял свой дом, куда весь день тянулись люди, искавшие исцеления, и где она бывала так часто, как ее отпускал Оттон. Ей нужно было заниматься и Оттоном, и его сестрами, а когда она вернется из Рары, она получит еще сына Генриха. Школа принцев. Иногда она смеялась при этой мысли. Иногда была почти в ужасе. Но даже этот ужас радовал ее; ужас всегда сопровождал ее важные решения.

В один тихий пасмурный день в середине лета, незадолго до отъезда в Рару, Аспасия задержалась у дворцовых ворот по пути к дому Исмаила. У нее был с собой ящик с лекарствами, запас которых нужно было пополнить, на ней был простой черный плащ, а на голове покрывало, потому что моросил дождик. На улицах было грязно; она остановилась, чтобы надеть грубые деревянные башмаки, какие носили все местные жители. Стража у ворот приветствовала ее почтительно, зная, кто она. Отвечая на приветствия, она замерла.

Она увидела всадников. Она не знала флага, развевающегося над ними. Наверное, это вельможа-чужестранец или чужеземное посольство. Некоторые всадники были в тюрбанах. Сарацины?

Это было так необычно, что она остановилась. Сарацины не были редкостью при императорском дворе, но так далеко в Германию они заезжали нечасто.

Остальные всадники были германцами. Человек под флагом объяснил на баварском диалекте, что он вассал герцога Генриха. Похоже, он гордился этим.

— Я привез свою дочь в аббатство, — добавил он, махнув рукой в сторону фигуры в длинной юбке и под вуалью, ехавшей рядом. Девочка с любопытством озиралась по сторонам.

— И еще, — продолжал он, — я везу подарок от моего герцога принцессе Аспасии. Эти добрые люди, — он не сплюнул, что, как поняла Аспасия, было с его стороны верхом любезности, — ищут кого-нибудь, кто понимает их тарабарское наречие.

Те, кого он назвал добрыми людьми, их было трое, молча взирали, сидя на своих небольших резвых лошадях. Что-то в их облике заставило ее решительно шагнуть вперед и спросить у баварского вельможи:

— Разве ближе, чем в Магдебурге, не нашлось никого, говорящего по-арабски?

Вельможа глянул вниз со своего высокого коня. Наверное, по одежде он принял ее за служанку. Но он был достаточно любезен, чтобы ответить.

— У герцога есть человек, который может кое-как сказать два слова. Он сказал, что принцесса поймет их лучше, чем кто-либо, поэтому он и отправил их со мной. Ты из ее женщин? Может быть, ты возьмешь их с собой?

Аспасия рассматривала чужеземцев. Двое были постарше, один совсем молодой. Юноша. У него не было бороды, лишь пушок на щеках. Он сидел в седле очень прямо, устремив взгляд вперед, словно не желая, чтобы интерес к этому чуждому месту осквернил его. Его спутники осматривались по сторонам, как они делали бы в любом другом городе, чувствуя себя вполне непринужденно. Он был слишком молод и, как решила она, дичился. Он напомнил ей только что пойманного сокола, еще не до конца оперившегося, но уже рвущегося в небо.