Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Так что же вы, негодные язычники, не признаете нас за своих, а даже еще сверх того проклинаете, когда между нами нет никакой разницы, когда мы с вами — одно и то же? Поскольку вы, разумеется, не ненавидите то, чем являетесь сами, то протяните же нам руки, давайте поцелуемся и обнимемся — такие, как мы есть — душегубы с душегубами, кровосмесники с кровосмесниками, злоумышленники с злоумышленниками, упрямцы и безумцы — с себе подобными. Мы равным с вами образом покушаемся на богов, одинаково навлекаем на себя их гнев. У вас имеется также и третий род, который происходит не от третьего обряда, а от третьего пола. Этому полу, составленному из мужчины и женщины, удобнее сочетаться с мужчинами же и женщинами. Уж не задели ли мы вас самим нашим обществом? Ведь сходство дает повод для соперничества. Так гончар настроен против гончара, а ремесленник — против ремесленника».

Довольно, пора прекратить самооговор! Пусть совесть возвратится к истине и к постоянству в истине. Ведь все это только приписывается нам — а мы признаем, что принадлежим к иному роду людей, — и тут же нами опровергается. На основании этого признания выстраиваются умозаключения, ими вдохновляется суд, ими он руководствуется при вынесении приговора. По вашему же определению, вы не станете разбирать никакого дела, если прежде не выслушаете двух свидетелей, и только в нашем случае вы этим пренебрегаете. Вы уступаете своему природному пороку, когда осуждаете в других то, что не можете опровергнуть о самих себе, а также колете другим глаза теми проступками, которые знаете за собой. Такие уж вы разносторонние: в отношении чужих — целомудренны, а сами с собой — кровосмесники, на людях вы громогласны, а дома — тише воды. Что же тогда такое несправедливость, если не то, что нас, знающих, судят незнающие, невинных — преступники. Извлеките же соломинку или даже бревно из вашего глаза, прежде чем вытаскивать соломинку из чужого. Сделайте самих себя лучше, — чтобы наказывать христиан. Правда, возможно, если вы станете лучше, то не станете нас наказывать, а сами сделаетесь христианами. Именно так, вы исправитесь, если сделаетесь христианами! Узнайте же то, в чем вы нас обвиняете, и вы не станете обвинять. Сознайтесь в том, в чем вы не обвиняете себя, — и вам придется себя обвинить. Уже отсюда, из этой небольшой книжечки, вы сможете, насколько нам удалось этому способствовать, познать свое заблуждение и установить истину. Прокляните же истину, если сможете, но только сначала рассмотрите ее, и одобрите заблуждение, если вы действительно так считаете, но только обнаружьте его. И если вам предначертано любить заблуждение и ненавидеть истину, то почему вам сначала не узнать того, что вы так любите и что так ненавидите?

Книга вторая — часть 1

1.

Теперь, жалкие язычники, нашему оправдательному сочинению предстоит с вами схватиться по поводу ваших богов, дабы справиться у самой вашей совести, — истинные ли это боги, как вам хотелось бы, или ложные, хоть вы этого и знать не желаете. Отсюда–то и берется пища для человеческого заблуждения, доставляемая его творцом: чтобы увеличить вашу виновность, он заботится о том, чтобы заблуждение не лишилось главного — неведения о себе самом. Глаза смотрят, а не видят, уши отверсты, а не слышат, сердце тупо бьется, и душа не разумеет того, что знает. И если вообще столь обширные заблуждения можно было бы устранить одним росчерком пера, следовало бы издать такой указ. Ибо вы ведь не отрицаете, что ваши боги были вымышлены людьми, и уже по одной только этой причине иссякает вера в их истинность, поскольку ничего из имеющего начало во времени не может претендовать на то, чтобы считаться божественным. Впрочем, на свете существует много таких вещей, ложность которых сознавалась на первых порах, но с течением времени они приобретали прочность и устойчивость добровольного заблуждения. Да, многочисленно войско покушающихся на истину, и все же ее собственная доблесть ее спасает! Разве не так? Ибо она берет себе в союзники и защитники любого из своих врагов — кого ни пожелает, и повергает наземь всю толпу своих недругов. Итак, против чего только нам не предстоит ополчиться: против установлении предков, против окруженных уважением авторитетов, против законов повелителей, против доводов знатоков, против старины, привычек и самого принуждения, против приводимых вами примеров, небывалых явлений и чудес — словом, против всего того, на что опираются эти мнимые божества. По причине этого я вступлю с вами, язычники, в спор на основании ваших же собственных комментариев, которые были заимствованы из всех родов теологии, ведь литература в ваших глазах имеет больше веса, чем сам предмет. Для краткости я избрал сочинения Варрона, который в том, что касается дел божественных, руководствовался всеми существовавшими до него сводами, почему он и оказывается удобной для нас мишенью. Если спросить его, кто измышляет богов, он ответит, что таковыми бывают философы, поэты и народы. Ибо Варрон различает три рода богов: один — физический, о котором рассуждают философы; другой — мифический, бытующий среди поэтов; и третий род богов — народный, который зависит от того, какие именно боги были приняты данным народом. Итак, где же здесь истина? Ведь философы образуют физических богов на основе умозаключений, поэты извлекают мифических из своих собственных вымыслов, а народы своих богов принимают добровольно.

Быть может, истина — в умозаключениях? Но они ненадежны. В поэмах? Но они мерзки. В добровольном принятии богов? Но это слишком произвольный и обывательский источник. Итак, у философов из–за разнобоя все ненадежно, у поэтов — все гнусно и потому недостойно, у народов же все безразлично, поскольку совершается произвольно. Но ведь божество, если оно истинно, не должно находиться в зависимости от ненадежных рассуждений, не должно оскверняться недостойными его баснями или членов), либо был кем–то устроен, как полагает человеколюбивый Платон, либо никем, как это представлялось суровому Эпикуру. Однако если мир кем–то устроен, то, имея начало, он должен иметь и конец. Но ведь то, чего не существовало до его начала и чего не будет после его конца, не может быть богом, поскольку в нем отсутствует сама сущность божества, то есть вечность, которая, как представляется, не имеет начала и конца. Если же мир не был устроен никем и потому должен почитаться богом, поскольку как бог он не будет ведать ни начала, ни конца, то как же тогда некоторые приписывают возникновение элементам, которых они желали бы почитать за богов, в то время как стоики отвергают возможность того, чтобы у бога что–либо могло родиться? И еще, как можно считать богами тех, кто рождается от элементов, в то время как известно, что бог не рождается? Но то, что свойственно миру, следует приписать и элементам, то есть небу, земле, звездам и огню, относительно которых Варрон напрасно хотел вас, язычники, уверить, что это боги и родители богов, хотя возникновение и рождение бога отрицаются. Это касается и тех, которые уверяли самого Варрона, что небо и звезды — живые существа. Ведь если бы это было так, они неизбежно должны были бы быть и смертными, согласно свойству всего одушевленного. Ибо хотя известно, что душа бессмертна, но это касается ее одной, а не того, что с ней связано, то есть тела. Однако никто не может отрицать, что элементы — тела, поскольку и мы с ними соприкасаемся, и они с нами, а также иной раз нам приходится видеть падение тел с неба. Так что если элементы и одушевлены, то душа их лишена разума, как это свойственно простым телам, и они смертны. Таким образом, опять–таки элементы — не боги.

Но почему же Варрону элементы представлялись одушевленными? Потому что они движутся. И предупреждая то возражение, что, мол, движется и многое другое, как, например, колеса, повозки, всякие иные устройства, он сам говорит, что потому считает элементы одушевленными, что они движутся сами по себе, так что вне их нет никакого движителя или возбудителя движения, каковы те, что вращают колеса, катят повозку или управляют механизмом. Так что если бы элементы не были одушевленными, они не могли бы двигаться сами собой, Заговаривая о том, что источника движения, мол, не видно, Варрон указывает на то, о чем ему самому следовало задуматься, то есть о создателе и направителе движения. Ведь не обязательно нет того, что мы полагаем несуществующим, поскольку этого не видим. И именно то, что невидимо, следует разыскивать с еще большим рвением, поскольку видимое мы и так можем познать. Ведь если бы существующим считалось только то, что открывается взору, причем именно потому, что оно нам является, то как же это вам пришло в голову приписать существование самим богам, которые также взору не являются? А если существующим представляется то, чего не существует, то почему не существовать тому, чего не видно? Я говорю о движителе небесных тел. Так что пускай элементы считаются одушевленными, поскольку движутся сами по себе, и самодвижными, потому что их никто не движет, но ведь как не все одушевленное — бог, так и не все самодвижное. В противном случае что помешало бы считать все одушевленное, поскольку оно самодвижно, богами? Так ведь и полагают египтяне, впрочем, по иной, вымышленной ими причине.

46
{"b":"210263","o":1}