И сколько существует на свете прелюбодеяний, разврата, продажной любви (будь то в публичном доме или на улице), столько и смешения кровей, сочетания родов, а отсюда — поводов к кровосмешению. Отсюда во множестве берут свое начало сюжеты мимов и комедий, отсюда происходит и следующая трагедия, разбиравшаяся в суде при префекте Рима Фусциане. Маленький мальчик из приличной семьи по недосмотру домочадцев вышел из дома на улицу и, следуя за прохожими, пропал из дома. А возможно, что его по греческому обыкновению похитил от самого порога воспитывавший его гречонка. Оказавшись в Азии и с возрастом переменив внешность, он уже в расцвете сил попадает в Рим на невольничий рынок. Его покупает ничего не подозревающий отец и пользуется им, как греком. Впоследствии случается так, что господин отсылает юношу в деревню в кандалах. А там уже находились наказанные из–за него его учитель и кормилица. И вот когда они рассказывают друг другу историю своих бедствий, им открывается все дело. Те говорят, что у них пропал воспитанник, а он — что сам пропал в детстве из дома. Сходится и то, что он родился в Риме в приличном доме, возможно, что у юноши отыскались и некоторые приметы. Так, по воле Бога, людскому взору открывается это давнее преступление, а сила памяти крепнет день ото дня, и протекшее время соответствует возрасту юноши. Вспоминаются и некоторые зрительные подробности, а на теле отыскиваются характерные приметы. Необходимость удостовериться в этом побуждает господ, а вернее будет сказать, родителей, к продолжению расследования. Разыскивают и, к несчастью, находят торговца невольниками. Грех открыт, родители налагают на себя руки, и префект передает имущество сыну, не в добрый час оказавшемуся в живых, — не как наследство, а как возмещение за разврат и кровосмешение. Одного этого примера ваших преступлений вполне достаточно, — ведь в делах людских все повторяется. А вот таинства нашей религии, я думаю, можно осудить только раз. Но вы не прекращаете нападок и наши таинства уподобляете вашим повседневным делам.

Что касается выдвигаемых вами обвинений в упорстве и предрассудках, то и здесь можно сравнить их с вашими. Прежде всего, упорство наше состоит в том, что хотя ваша религия и объявляет величие императоров уступающим только божественному, мы оказываемся по отношению к ним нерелигиозными, поскольку отказываемся воскурять фимиам перед изображениями императоров и клясться их гениями. Поэтому нас называют врагами народа. Что ж, это так и есть, ведь из ваших племен что ни день являются новые императоры — и парфяне, и мидийцы, и германцы. Теперь–то увидит народ римский, каковы действительно дикие и чуждые народы. А вы, свои, устраиваете заговоры против своих же. Что ж, нам хорошо известна верность римлян своим императорам. Уж где–где, а здесь–то никогда не составлялось никаких заговоров, никогда императорская кровь не обагряла пол сената или его собственного дворца, да и в провинциях никогда не знали покушений на его величие. Между тем в Сирии еще не выветрился трупный запах, а в Галлии до сих пор никто не моется в Родане.

Не стану говорить о преступлениях, причина которых — безумство, поскольку в них нет ничего собственно римского. Обращусь к суетным кощунствам, удостоверю непочтительность местного населения и издевательских сочинений, с которыми хорошо знакомы статуи богов, а также иносказательных и злоречивых выкриков толпы, которыми оглашаются цирки. Да вы сами — мятежники, если не по оружию в руках, то по словам у вас на устах! Другое дело, как мне кажется, — отказываться клясться гением императора. Но ведь всегда существует подозрение в клятвопреступничестве, поскольку вы и своими–то богами по чести не клянетесь. Да, мы не называем императора богом. Ибо на этот счет мы, как говорят в народе, только посмеиваемся. Но это как раз вы, называющие императора богом, и насмехаетесь над ним, говоря, что он — не то, что он есть на самом деле, и злословите его, потому что он не хочет быть тем, что вы о нем говорите. Ведь он предпочитает оставаться в живых, а не становиться богом!

Наконец, в этот же раздел обвинения вы помещаете наше упорство, поскольку наша твердость и презрение к смерти позволяют нам не отрекаться, несмотря на ваши мечи и кресты, несмотря на зверей, на огонь и пытки. Но ведь это все у почитаемых вами предков не только не презиралось, а было доблестью и вело к громкой славе. Затруднительно даже просто перечислить примеры добровольной смерти от меча. Но вот ваш Регул с охотой обрек себя новизне многочисленных, не изведанных никем пыток. Египетская же царица воспользовалась для этого тварями, которых держала, и сама Дидона научила впоследствии броситься в огонь карфагенянку, оказавшуюся более решительной при гибели отечества, чем ее муж Гасдрубал. Женщина из Аттики едва не затупила орудия пыток, отказываясь уступить тирану, а потом, боясь, как бы ее не предала телесная немощь и присущая женскому полу слабость, изжевала и выплюнула свой язык, таким образом совершенно уничтожив возможность признаний. Но вам подобные примеры служат к вящей славе, нам же — как доказательство нашей черствости. Что ж, уничтожьте славу ваших предков, чтобы уничтожить и нашу! Считайте за благо преуменьшить их геройство, чтобы через них и мы не могли к нему приобщиться.

Возможно, что такое было время, и грубая древность требовала от людей более твердого характера. Теперь же мирное спокойствие сделало более мягкими и людские характеры и умы, даже по отношению к чужеземцам. «Что ж, — говорите вы, — сравнивайте себя с нашими предками. Но мы хотим ненавидеть в вас то, что нам не нравится, потому что этого в нас нет». Тогда ответьте мне на ряд примеров. Я не буду требовать от вас столь же замечательных примеров. Но если презрение к смерти и славная гибель от меча создали предания о ваших предках, то, разумеется, не любовь к жизни приводит вас наниматься в гладиаторы и не страх смерти — поступать на военную службу. Если известной сделалась добровольная смерть женщины от укуса змеи, то вы сами без войны, по доброй воле идете в пасть к зверям. Если никто из вас еще не воздвиг себе, подобно Регулу, креста, орудия, на котором пронзается человеческое тело, то у вас уже явно имеется презрение к огню, ведь один из вас уже отважился, облекшись в «огненную» тунику, пройти сквозь огонь. И если женщина проявила презрение к сыпавшимся на нее ударам бича, то разве не сделал нечто подобное тот, кто смог выстоять в бою со зверями? Можно здесь даже и не упоминать о славе спартанцев.

Полагаю, об этом внушающем всем людям ужас христианском упрямстве сказано достаточно. Ведь если и в этом отношении мы похожи на вас, то остается сравнить только наши верования, над которыми смеются. Впрочем, все наше упрямство объясняется нашими убеждениями: ведь мы верим в воскресение мертвых, а надежда на воскресение и наделяет нас презрением к смерти. Что ж, смейтесь над этими глупцами, которые умирают, чтобы потом вновь ожить, но прежде, чтобы вам было проще смеяться и легче издеваться, возьмите и влажной тряпкой или же просто языком вытрите, уничтожьте все те ваши произведения, в которых подобным же образом утверждается, что души умерших вновь вселяются в тела. Насколько же разумнее наше убеждение, что душа вселяется в то же самое тело! И как нелепо ваше, согласно которому дух человека вселяется в собаку, мула или павлина. Далее, мы заявляем, что Бог судит каждого по его заслугам после смерти. Ту же роль вы приписываете Миносу и Радаманту, а более справедливого Аристида от нее устраняете! На основании этого суда, говорим мы, негодные попадают в вечный огонь, а благочестивые и благонравные будут постоянно находиться в прекрасном месте. Но и у вас люди распределяются между Пирифлегетоном и Элисием точно таким же образом. Подобные идеи заключены не только в стихах поэтов и сочинениях мифологов, философы тоже удостоверяют возвращение душ и воздаяние по суду.