Вот опять остановка. Догнал автобус. Хотел перегнать. Но вдруг остановился. Старый приземистый полуразрушенный храм — кажется, его следовало называть часовней — виднелся чуть в стороне, в глубине пустыря. Когда-то здесь росли деревья, и место это называлось парком. Теперь здесь было пусто и уныло. Не любил Черный Ягуар храм. Не любил ворон, которые летали над крестом. Не любил Бога. Потому что сделал Он Черного Ягуара по Своему образу и подобию. И не хотел Черный Ягуар иметь с Ним дело. Знал он, каково это быть, Черным Ягуаром. Либо копия получилась плохая. Либо Оригинал ужасен. Но вдруг показалось Черному Ягуару, что Страшный Бог может дать ему ответ. Сам не ждал от себя. Повернул к храму. Встал на колени. Сказал: «Здравствуй, Бог. Не знаю, жив Ты или уже умер. Ты ужасен и мрачен, и я Тебя, поверь мне, боюсь. Не стал бы беспокоить — обращать Твое внимание на себя, зачем мне это? Но сегодня прошу: выполни мою просьбу — помоги Лорду. Не знаю, что с ним, но знаю, что ему нужна помощь. И если грозит ему опасность — прошу: отведи. И если ценой за его жизнь будет моя жизнь — спаси его, Бог. Я согласен».

А потом вороны налетели на Черного Ягуара и стали нападать на него. Галдя, и крича, и бросаясь в лицо. И понял он, что не принял Бог его просьбу. Отмахнулся от ворон, встал, повернул к остановке. И вдруг заметил нервное шевеление в кустах. Подошел, отбиваясь от птиц. Увидел птенчика. Черного слабого птенчика. Взял одной рукой, продолжая отмахиваться от ворон. Обошел часовню, со стороны пустыря — чтоб зеваки не глазели — залез на нее, благо, вороны отстали. Кажется, поняли, что помочь их птенцу хочет Черный Ягуар. До самого купола забрался Черный Ягуар. До креста, который так ненавидел. Подсадил вороненка в гнездо. Спустился. И — бегом за автобусом. Тот уже, наверное, Земля и Небо, две остановки проехал.

Удвоил скорость, помчался, как ветер, заранее огибая редких прохожих, и вдруг услышал вой. Нечеловеческий вой. Он раздавался впереди, там, куда и так стремился Черный Ягуар. Еще быстрее понесся Черный Ягуар. Воздух засвистел в ушах. Но вой был громче, пронзительнее свиста ветра. Мучительным, болезненным был этот вой. Отсюда он несся, где сгрудилась неровной кучей серых людей толпа. Да, точно отсюда.

У остановки стоял автобус. Наконец-то Черный Ягуар догнал его. Но рядом было слишком много людей. Сразу понял Черный Ягуар: кто-то попал под ржавую колымагу. Отодвинул людей, протиснулся вперед. Уткнулся в валяющуюся продуктовую сумку. Из сумки высыпались изорванные пакеты с продуктами: соевой мукой, бобами, лохмотьями китайской лапши. Только вслед за этим увидел Черный Ягуар женщину. Молодая женщина. Лет двадцать пять. Хотя возраст определить трудно — перед болью возраста нет. Обе ноги под автобусом. Лицо натужено, багровое. В сознании, бедолага. И как же мучительно она продолжает выть… В дверях автобуса толкучка. Одни пытаются выйти, другие войти. Черный Ягуар рванул к дверям, за шиворот оттащил всех, отшвырнул, залез в кабину, выпихнул дрожащего водителя, нажал газ — проехал вперед пару метров. Вышел из кабины. Опять кто-то лез в двери, Черный Ягуар вытолкнул всех, страшно матерясь, оттеснил толпу. Подскочил к женщине. Нажал три точки обезболивающих, которым научил его Мастер жизни и смерти. Женщина затихла и начала засыпать. До приезда скорого струнника она продержится. А потом… Потом больница, выбраковка, чистка. Лучше уж ей умереть сейчас, пока она этого не знает. Сложно убить человека на глазах у людей, так, чтобы они ничего не поняли. Но Черный Ягуар на то и Черный Ягуар, чтобы уметь то, что не умеет никто. Не доедет до больницы женщина. Умрет. В струннике скорой помощи и скончается. И никто не будет думать, что убил ее Черный Ягуар. Никто даже не догадается…

Обогнал Черный Ягуар автобус. На этот раз обогнал. Впервые. Прибежал раньше, чем тот приехал. Ну что же, надо ему взять себя в руки. Морду танком — и вперед. Придется увидеть Вахтера. Придется увидеть Отморозка. Придется увидеть Диспетчера. Противно, мерзко. А все остальное — в порядке. Путём. Ничего страшного не случилось. Черный Ягуар лоялен к власти — проверяйте любыми приборами — он готов выполнить любое задание Департамента.

Дверь раздвинулась, и я прошел к Циклопу. Огромному сенсорному монитору у вахты. Пробежал кончиками пальцев по матовой панели. Личный код доступа, дополнительный пароль, сканирование сетчатки. Толстый вахтер за стеклом зашевелился, улыбнулся заискивающе, забормотал какое-то приветствие. Я его не слушал. Я его никогда не слушаю, он мне неприятен. Как неожиданно возродилась эта древняя профессия. Хотя чему удивляться? Все чаще время обгоняет себя, не говоря уже о нас. Технологии меняются раз в полгода, кто разберется в этом скопище пиктограмм на мониторе у входа в любой офис? Тем более в наш — Департамент социальных услуг. Наши посетители, в основном, малообразованые и малоимущие. Или дешевая китайская рабсила, ни черта не понимающая в великом и могучем. Для них вахтер — царь и Бог.

В вестибюле у старенького плазменного стенда с информацией для посетителей стоял Желтопузый. Высокий, худой китаец с ранней лысиной на лбу. Помахал мне рукой — приветливый, гад. И фальшивый, как партия ксерокопированных червонцев. Желтопузый — замдиректора, креатура самого министра. Все знают, что именно он будущий начальник Департамента. Все, кроме меня. Потому что я знаю больше. Через месяц министра уже не будет. А вслед за министром слетит и Желтопузый, слишком уж много недоброжелателей он успел нажить за полгода работы.

Я машу рукой в ответ, задерживаюсь у терминала, просматривая последний официоз по управлению и уже отходя, замечаю Отморозка. Если есть на свете человек, которого я ненавижу до колик в печенках — это он. Робот, олицетворение всего того зла, которое мне хочется раз и навсегда остановить.

Закрываю глаза, делаю глубокий вдох и, выдохнув свою ненависть, иду по широкому коридору, в котором толпятся посетители. Сегодня четверг. По четвергам сюда приводят стариков на оформление опеки. «Тебе пятьдесят? Уступи дорогу!» Слоган последней социальной рекламы по интернет-тиви. Теория социальной ответственности, будь она неладна. После пятидесяти ты отдаешь обществу слишком мало, чтобы оно тратило на тебя скупые остатки ресурсов. И либо плати несоразмерно большой налог, либо пусть твои дети оформляют опеку с лишением тебя всех прав. А если нет ни денег, ни детей — добро пожаловать в социальный хоспис.

Череда лиц: славяне, арабы, китайцы… Время, обгоняя себя, стирает разницу культур и национальностей. Старость, обгоняя время, объединяет всех общей бедой. Никому не хочется умирать. Пожилая женщина с рыжеволосой молоденькой внучкой — видать, дети отказались от опеки. Смотрит безучастно в потолок, думая о чем-то своем. Внучка слушает плеер — длинная иголка воткнута в ухо, одета модно, наверное, есть собственные деньги.

Старый сморщенный китаец с женой в окружении четырех одинаково одетых сыновей. На лацкане пиджака знак «Почетный железнодорожник России». Читает тонкий бумажный листок с иероглифами — перевод Закона о социальной опеке. Что-то тихо говорит жене. Один из сыновей, оторвавшись от стены, оглянулся по сторонам, и засеменил передо мной в дальний угол коридора. Остановился у поворота, вытащил короткую сигарету-минутку, торопливо задымил. Я тронул его за рукав и молча указал на табличку с перечеркнутой сигаретой. И свернул в узкий проход, перегороженный деревянными строительными кОзлами. Поднырнул под растяжку с картонкой, на которой на трех языках написано «Ремонт. Вход воспрещен» и направился к недокрашенной зеленой двери. Приложил большой палец к замку и, услышав, тихий щелчок, вошел внутрь.