Петр шагал сзади, не слишком близко, но так, что видел все, видел и юродивого, видел и бабу, растерявшую пироги, видел и взоры, которыми провожали иноземцев, слышал и слова, которые летели им вслед.

В немецком Гостином дворе царь приценился к товарам, которыми торговали иноземцы: к брабантскому лазоревого цвета сукну, к красной меди в брусках, к зеркалам и к крупнозернистому пороху. Все было дорого, так дорого, что Петр сердито насупился. Выходило, что за сорок соболей можно было купить маленький брусок меди, моток ниток да кружку деревянного масла…

В густой толпе, окружившей ярмарочного скомороха, царь постоял, посмотрел: скоморох смешно показывал, как иноземец покупает овчину у русского гостя. Посадские смеялись, крутили головами, скоморох слезно причитал…

Петр улыбнулся, отошел и сразу же встретил Патрика Гордона, — тот искал хорошего трубочного табаку.

— А, Питер! — сказал Гордон. — Зачем ты здесь так рано ходишь?

— А ты зачем? — спросил Петр.

— Я имею дело.

— Ну, и я имею дело.

Они пошли дальше бок о бок. Гордон увидел табак, стал торговаться. Иноземец холодно улыбался, не уступал. Петр думал о чем-то, сдвинув брови, глядя поверх голов ярмарочного люда. Гордон наконец сторговался.

— Добрый табак купил? — спросил Петр.

— Табак добрый, но чересчур дорогой! — сказал Гордон. — Очень, слишком, чрезвычайно дорогой…

— Почем платил?

Гордон назвал цену. Петр Алексеевич выругался, заговорил громко:

— Татьба, а не торговля! Ножи, знаешь, почем? Медь, камка, ладан, я сам спрашивал! Свои цены назначили, стоят на них дружно, всем кругом. Ходят по торгу, словно идолы, все наперед знают, а наши, бородатые, седые, — за ними вприскочку. Эх!

Патрик молчал, попыхивая трубкой, шел медленно, смотрел невесело. Петр жаловался, глядел на Гордона с высоты своего огромного роста, дергал его за руку:

— Рвут за свои хлопоты иноземцы столь много, что диву даешься. И мы в руках у них, слышишь, Патрик, вот как в руках. Они на своих кораблях к нам ходят, а у нас кораблей нету, они хозяева над нами…

— Да, они хозяева, Питер! — сказал Гордон. — Какую цену они назначат, такую цену вы и имеете, да, Питер. Они разоряют вас и богатеют сами…

— Ничего, ничего! — с угрозой сказал Петр. — Покуда терпим… есть иные — предполагают, что и не видим мы, так оно зря: видим. Видим, да куда подашься? На дюжину недобрых иноземцев может один с умом попадется, искусник, делатель. От него польза немалая… Погодим, Патрик…

Гордон перебил:

— Погодим, — нет! Нельзя больше погодим, Питер. Ты строишь корабли, надо строить непременно, молодец! Надо строить много кораблей. Тогда барыши будут вам, — вот как, Питер… Я еще буду говорить, слушай меня…

Гордон разговорился; беседуя, перебивая друг друга, она вышли на берег Двины, сели на бревно. Петр Алексеевич, усмехнувшись, попросил табаку набить трубку.

— Ты генерал, Патрик, — сказал он Гордону, — а мне еще до генерала далеко служить. Попотчуй меня своим генеральским табаком…

Гордон попотчевал, Петр раскурил свою трубочку, спросил как бы невзначай:

— Давеча, Патрик, как были мы в Пертоминском монастыре, поведал ты нам всем, что есть-де листы такие, куранты называемые. Будто часто, чуть не раз в неделю сии куранты печатают и многое в них полезное прочитать можно…

Сидя на бревне у самой двинской воды, долго говорили о курантах, о ценах, о торговле, о кораблях и заморских странах. Петр смотрел на серую Двину, Гордону иногда казалось, что он и не слушает. Но Петр Алексеевич слушал внимательно и думал свои думы…

Погодя, когда поднялись, чтобы идти к кораблю, царь вдруг сказал:

— Люди надобны, Патрик, многознающие, ученые, доброхоты нам. Да где их враз набрать?

Он сжал локоть Гордону, добавил сморщившись, с неприязнью:

— Твой-то полковник Снивин в Архангельске что творит? А? Ты упреди. Тебя жалея, до поры терплю. А не то… слышь, Патрик?

Гордон поклонился, ответил одними губами:

— Слышу, Питер. Я его предупрежу. Но, государь, сие будет напрасно. Такие люди, как полковник Снивин, должны быть повешены в назидание иным на Кукуе. Большой столб и перекладина…

— Ты что, ополоумел? — спросил царь.

— Я — нет! Я не имею желания, чтобы ты меня жалел, Питер. Вот как…

В канун Ильина дня стало точно известно, что к двинскому устью наконец пришел долгожданный Ян Флам на своем судне. Рябов сговорил деда Игната на завтра за четыре деньги, и не торопясь, утренним холодком, Иван Кононович, Тимофей, Таисья и кормщик выплыли на Двину к Соломбале — встречать дивное судно. Таисья радостно улыбалась навстречу горячим солнечным лучам, смешно морщила нос, пела тихонечко свои милые песенки, мужики вели степенный разговор о фрегате: что на нем за пушки и верно ли, что их сорок четыре, какова оснастка, как-то будут служить здесь голландские матросы…

— То — третий корабль, — заметил Иван Кононович. — Быстро поделалось: не было и единого, а нынче три…

— Чего же быстрого, — отозвался Тимофей, всматриваясь в даль — туда, откуда должен был появиться фрегат, — разве то быстро?

Рябов, расчесывая гребенкой золотистую бороду, придерживая на двинском ветру кудри, рассказывал, как слышал беседу царя Петра с ближними боярами, когда гуляли по случаю спасения в Унской губе, возле Пертоминского монастыря. Царь тогда точно сказывал: быть на Руси флоту, и начало тому флоту строить на Архангелогородской верфи.

— То ты сам своими ушами слышал? — громко спросил Тимофей.

— Сам.

— Верно говоришь?

— Врать не обучен.

Тимофей подвигался на лавке, поморгал, облизал губы. На лице его проступило счастливое, ребячье выражение.

— Возрадовался! — насмешливо сказал Иван Кононович. — Будешь ты строить, как же! Пришлют Николса да Яна, а тебе — топорик в руки, тюкай да по зубам от них получай за учение…

Свет, вспыхнувший в глазах Тимофея Кочнева, погас, он закашлялся, сплюнул, отворотился. Таисья прижалась плечом к плечу мужа, спросила шепотом:

— Чего он его так?

— Ожесточился человек! — тихо ответил кормщик. — Думаешь, ему легко? Корабль построил, а глядит на него издали, воровским обычаем.

Рябов помолчал, уставился вдаль, в туман, откуда вынырнула вдруг черная резная морда фигуры, украшающей нос «Святого пророчества» — нового фрегата, идущего из Голландии. В это же время корабль увидели на Соломбале — на Банном, на Никольском и на Большом. С верфи со звоном ударили пушки. Баженины побежали с пальниками по палубе своей яхты — сальвировать новому кораблю; побежали пушкари и по палубам нового «Апостола Павла». Иностранные торговые корабли и конвои, словно испугавшись, что малость припоздали, ударили бортовыми батареями, мортирами, погонными пушками. В прозрачном осеннем утре над Двиною то здесь, то там отрывались от кораблей белые ватные дымки, гулко прокатывался выстрел, а с Кег-острова малиновым звоном разливались новые колокола Ильи-пророка. Чуть погодя ударил большой колокол Варваринской церкви, потом вперебор, словно на пасху, весело зазвонили в монастыре и в церкви Николы.

«Святое пророчество», фрегат со светложелтыми лакированными галфдеками, с задранным кверху ютом, с галереей, изукрашенной резными изображениями морских чудищ, со слюдяными фонарями над кормой, медленно, тяжело разворачивался на Двине, чтобы стать на оба якоря перед Мосеевым островом, с которого тоже палили царевы пушки.

— Здоровый! — сказал Кочнев.

— Щеки до чего преогромные! — заметил Иван Кононович.

— Богов-то надо было об чего-то упереть — вот и щеки тебе.

— Богов много понатыкано! — покачал головой Рябов.

— С такими богами тонуть первое дело, — усмехнулся старый корабельный мастер. — Надо же понатыкать!

— А паруса пузатые! — пришепетывая, сказал дед Игнат. — Вишь, вздулись…

— Почем за него плачено, не знаешь? — спросил Тимофей Рябова.

— Одиннадцать тысяч ефимков будто бы, — молвил Рябов.