— Ступай-ка, детка, домой! — велел он ровным и добродушным голосом. — Ступай, лапушка. Мамка там об тебе убивается, бабинька Евдоха плачет… Идем, на шлюпку отведу, идем, сынушка…

Алексей дернул Рябова за рукав, крикнул:

— Ему наказно при мне быть, при моей особе!

— Так ведь он, господин, тебя поколотит…

— А поколотит — казнят его!

— Для чего же мне оно надобно? — усмехнувшись, ответил Рябов и снова обратился к Ванятке: — Нет, сынушка, быть нынче по-моему. Пойдем!

Алексей топнул ногой, Рябов словно бы и не заметил этого. Не торопясь отвел он сына к трапу и, с ласкою глядя в его полные гневных слез глаза, тихо заговорил:

— Ладно, деточка, ладно, родимый. Ты его лучше, ты его смелее, ты его сильнее, да ведь недаром сложено, что и комар коня свалит, коли волк пособит. Он — комар, да за ним волков сколько! Иди, детушка, домой, да не тужи, подрастешь маненько — пойдем с тобою в море на большом корабле, паруса взденем…

— Решение-то мое, тятя, нерушимое, — плача крупными в горох слезами, сказал Ванятка.

— Что оно за решение?

— Нерушимое — на корабле с тобою идти!

— Пойдешь, голубочек, пойдешь! — успокоил Рябов. — Не нынче, так скоро. И будет из тебя добрый моряк, поискать таких моряков. И нерушимо твое решение, нерушимо…

Он спустился вместе с сыном по трапу, посадил его в шлюпку, дал ему целую копейку на гостинцы и долго махал рукою, стоя у корабельного борта.

Вечером город Архангельск провожал государев флот. К двинскому берегу в карете, подаренной Петром, приехал Афанасий, но выйти на пристань по слабости уже не мог. Отходящим кораблям салютовали пушки, громко и торжественно звонили колокола. С иноземных торговых судов внимательно смотрели на цареву яхту в подзорные трубы, архангельские иноземцы-негоцианты во главе с консулом Мартусом переговаривались:

— Вот его миропомазанное величество — в скорбном для моления платии.

— К Зосиме и Савватию отправляется.

— Сие надолго. Русские цари любят молиться.

— Но зачем целым флотом?

— Они говорят, что так будет угодно их богу.

Афанасий в последний раз помахал рукою кораблям — они уходили один за другим, попутный ветер надувал серебряно-белые паруса. Но у Новодвинской цитадели флот вновь встал на якоря. Под покровом темной августовской ночи тайно, без огней и разговоров, начали принимать на суда преображенцев, матросов, стрельцов, пушкарей. Люди поднимались по трапам молчаливой чередою, корабельщики разводили их в назначенные места, где уже были приготовлены котлы с масляной кашей, бочки квасу, сухари на рогожках.

На «Святых Апостолах» у трапа стоял сам Петр Алексеевич с Иевлевым, Апраксиным и Меншиковым. Преображенцы даже в темноте узнавали царя, он негромко с ними пошучивал. Меншиков, не успевший за хлопотами поужинать, точил крепкими зубами сухую баранку. Иевлев и Апраксин, стоя поодаль, негромко переговаривались. Дул теплый попутный ветер. Крупные, яркие звезды смотрели с неба на эскадру, на карбасы, с которых шли люди, на валы и башни крепости. Пахло смолою, иногда ветер доносил с берегов запахи сухих трав. Было слышно, как Петр порою спрашивал:

— Чьи люди?

Из темноты отвечали:

— Князь Мещерского, государь, полку.

— Князь Волконского полку!

— Кропотова, государь!

Меншиков хотел было закурить трубочку, Петр ударил его по руке:

— Ты, либер киндер, я чаю, вовсе одурел?

— Гляжу — и не верю! — тихо сказал Апраксин Иевлеву. — Истинно дожили. Флот. И немалый корабельный флот.

Петр издали спросил:

— Господин адмирал, не довольно ли? Четыреста душ приняли…

— Пожалуй, и довольно! — ответил Апраксин.

— Чего довольно? — откуда-то из темноты спросил Рябов. — Еще сотни две можно взять. Не лодья, я чай, не коч и не карбас, — корабль!

Боцман Семисадов считал:

— Четыреста шесть, четыреста семь, четыреста восемь, — давай, ребята, веселее…

На рассвете эскадра миновала шанцы и вышла в открытое море.

В адмиральской каюте стрелецкий голова Семен Борисович, вновь назначенный исправлять прежнюю свою должность, рассказывал царю подробности битвы под стенами Новодвинской крепости. Сильвестр Петрович сидел отворотясь, лицо его горело от волнения. Егорша Пустовойтов, стоя неподалеку, добавлял то, что не было известно стрелецкому голове. Иногда вставлял свои замечания и Аггей. Петр слушал с жадностью, болтал ногою в блестящем ботфорте, посасывал давно потухшую голландскую трубочку. Потом отворотился к окну — там, за кормою несущегося под всеми парусами флагманского судна, четким, красивым строем, вся в мелких, сверкающих под солнцем брызгах, шла эскадра — корабли, фрегаты, яхты.

— Идем флотом! — сказал Петр Алексеевич. — Морским флотом. Седловаты еще корабли наши, многое в них куда как не совершенно, а все же эскадра. Не азовский поход, иначе все нынче, иначе…

Попозже Сильвестр Петрович поднялся на шканцы, к Рябову, который в белой, сурового полотна рубахе, с расстегнутым воротом, в кафтане, накинутом на плечи, стоял возле корабельного компаса. Увидев Иевлева, он широко улыбнулся, сказал:

— Слышал, как за шаутбенахта пьют? На берегу и мы поздравим, Сильвестр Петрович. Контр-адмирал флоту Российского. Большое дело. Застолье надобно для сего случая раскинуть ден на пять, а то и на всю неделю… Рад я за тебя, господин Иевлев…

— Рад, рад, а чему сына учишь, — ответил Сильвестр Петрович. — Он вот моих дев приходом не почтил какое время…

Рябов ответил строго:

— Делу учу, господин шаутбенахт! Как сам прожил, так и он жить будет. И ты сам знаешь, чья правда — моя али Марьи Никитишны…

Подошел, постукивая новой березовой деревяшкой, Семисадов, поздравил с царевой милостью — вся команда слышала, как Петр пил здоровье контр-адмирала Иевлева, поздравили еще ребята в лихо посаженных вязаных шапках. Обветренные лица с лупящимися носами весело улыбались, крепкие мозолистые, просмоленные руки пожимали руку Иевлева. Кто-то басом сказал:

— Ты построже, Сильвестр Петрович, мы народ веселый. А за бешеным стадом — не крылату пастырю быть, то всем ведомо…

Матросы засмеялись, Иевлев отмахнулся, пошел по кораблю смотреть порядок. Веселый соленый морской ветер свистел в снастях, корабль покачивало, равномерно поскрипывал корпус судна, остро пахло смолою, пеньковыми канатами, водорослями. На баке матросы пели песню. Иевлев остановился, прислушался:

«Вот и песни про нас сложены», — подумал Сильвестр Петрович.

Сильвестр Петрович набил трубку черным табаком, подошел к обрезу, в котором тлел корабельный фитиль, закурил. Матросы все пели бодрыми голосами:

Кто-то сзади дотронулся до его локтя — он обернулся. Рябов со странным весело-сердитым выражением лица сказал Сильвестру Петровичу на ухо:

— Мой-то пострел чего сотворил…

— А чего?

— Сын богоданный, Иван…

— Здесь он, что ли? — догадался Сильвестр Петрович.