Мехоношин встал, огляделся исподлобья. Никто на него не смотрел, все потупились, кроме Иевлева, который вдруг резко спросил:

— А может, занедужил ты, господин поручик? То случается! Скажи, потом поздно будет.

Поручик молча, едва поклонившись совету, вышел, сабля его ударилась о дверной косяк, почти тотчас же процокали по грязи копыта лошади. Встал и Крыков.

— Коли шум будет — мои ребята на шанцах пальнут из пушки, — заговорил он ровным голосом, глядя на Иевлева. — Гонца я тож пошлю с известием — сами ли досмотра попросили, я ли их остановил. Может, и бог поможет безветрием, в устье бывает нередко, — на якоря становятся, ветра ожидают. По пушке узнаете, что деремся. Пушка скорее всадника — от караульщика к караульщику долетит, от батареи — к батарее. По пушке и сполох ударите.

Капитан-командор кивнул. Взор его выражал удовлетворение, довольство, даже гордость. Крыков обдернул на себе мундир, поправил портупею шпаги, поклонился совету, сказал степенно:

— На сем прощения прошу. Отправлюсь к месту. Коли что — лихом не поминайте!

— И ты нас лихом не поминай! — ответил за всех стрелецкий голова. — Будь в надеже. До города вора не пустим.

Сильвестр Петрович догнал Крыкова в сенях, сказал шепотом:

— Ну, Афанасий Петрович, еще, даст бог, увидимся. К черту в зубы-то не лезь, я тебя знаю. А об чем давеча говорили, авось договорим. Многое ты верно сказал, да не так оно все просто делается. Иди, друг милый…

— Иду, Сильвестр Петрович!

Они обнялись. Крыков вышел. Дождь лил попрежнему, ровный, сильный. Изредка поблескивали молнии, погромыхивал гром…

Вернувшись, Сильвестр Петрович вынул из кармана диспозицию, прочитал вслух, послушал, что сказали офицеры, потом приказал коротко:

— Располагаю так, господа, что имеем мы между собою полное согласие в действиях. Значит, каждому немедля следует идти к своему месту, как прочитал я в диспозиции. Еще раз повторю: колоколов нынче немного осталось, сами знаете — перелиты на пушки. Те, что остались, слушайте со всем вниманием. Слушайте и пушки на береговых батареях. Обо всем новом буду уведомлять без промедления.

Стрелецкий голова Семен Борисович спросил густым голосом:

— Как с киркой с ихней быть, господин капитан-командор?

— То дело унтер-лейтенанта Пустовойтова! — сказал Иевлев. — Иноземцы в кирке будут собираться, — так на них Лофтус лекарь доказал. Соберутся — господин унтер-лейтенант с матросами их там и продержит до самого конца. Шуметь зачнут — Пустовойтов несмышленым дураком прикинется. Всего и делов… Поручик Животовский на карбасах выйдет на Двину, карбасы имеют пушки, те пушки будут корабельщиков держать в учтивости…

Офицеры поднялись, Иевлев велел Егорше немедленно послать человека с эстафетой в Холмогоры к Афанасию. Егорша, простоволосый, выскочил на крыльцо — искать гонца к преосвященному. Сильвестр Петрович подсел к столу — дописывать наконец письмо Апраксину в Москву. Офицеры разошлись, он скоро остался один, только Егорша порою просовывал голову в дверь, удивлялся на спокойное лицо капитан-командора.

«И еще, друг мой любезный, Федор Матвеевич, — писал Иевлев торопясь, пачкая пальцы, — в недавнее время получил верное известие: воры у нас под боком, быть баталии. То-то сказано — жди горя с моря, беды — от воды. Те воры — шведы, но в надежде мы проявить то, что именуется у вас нынче фермите, а по-нашему — стойкость. Полагаю, ежели воров мы здесь побьем, то будет от того нам великий прибыток, ибо мало они и по сей день биты, а ежели и биты, то немногие люди об том ведают, Нарва же всем памятна. Друг любезный, Федор Матвеевич, отпиши ко мне весточку: чего господа польские магнаты с нас тянут за союз против короля Карла? Тут слышно, что будто Украину? Да будь они неладны, те господа! Такого солдата, как наш, не сыскать, мы с тобою и под Азовом так говорили и под Нарвою. А нынче многие чудеса я повидал и твердо на том стою, что нет силы, которая бы выдержала против нас. Что Шереметев? Здесь слышно, будто господин Шлиппенбах от него крепко почесывается? Дай бог! Пиши ко мне, Федор Матвеевич, да еще шли поболее книг достойных, что есть по наукам фортификации, артиллерии, а главное — что есть доброго о сладчайшем для нас корабельном флоте. Друг любезнейший! Построены у нас уже корабли числом тринадцать, — флот! На те корабли и воззрился проклятый швед, да не дадим, самим сгодятся. Ну, писать кончаю, вон сколько исписал. Поклонись всем нашим, с которыми славно молодость проходила, поклонись и великому шхиперу, скажи, чтобы был в надежде. Да поднимите там за наше здоровье бокал доброго вина, ибо в труде пребудет наступающий день…»

Он перстнем запечатал письмо, кликнул Егоршу, велел отдать дьякам. Егорша снес письмо, вернулся. Сильвестр Петрович натягивал перчатки.

— Карбас здесь? — спросил он.

— Здесь! — ответил Егорша.

— Ну так пошли, коли здесь.

И еще раз оглядев стол, лавки — не забыто ли что нужное, — он, опираясь на трость, пошел к двери. Дождь лил попрежнему, потоки воды стекали с крыш, Двина побурела от ливня.

— Льет и льет! — сказал Сильвестр Петрович. — Ну, лето…

Когда карбас отвалил, он, стоя на корме, смотрел на город, который должен был оборонять от нашествия. Все было тихо, словно и не пришел лютый швед: дымились трубы, кое-где за слюдяными окнами посадских изб красным светили свечи, в церквах мирно звонили к вечерне.

Инженер Резен и Сильвестр Петрович жгли на доске порох — смотрели, весь ли сгорает, когда караульные оповестили, что на Двине виден струг архиепископа Афанасия, идет с устья, — владыка посещал шанцы.

Старик приехал суровый, усталый, едва ходил, опираясь на свой посох. Рассказал, что был на шанцах, смотрел в трубу на воровские корабли. Пока эскадра стоит неподвижно, делают там какие-то работы. Таможенные солдаты и драгуны к баталии готовы, духом стойки. Еще рассказал, что накануне получил уведомление от вологодского архиерея: вышли якобы к двинянам из Вологды на многих стругах добрые войска, стрельцы с пушками. Над ними полковником едет немец Вильгельм Нобл и полуполковником россиянин Ремезов, вояка храбрый. Везут войска с собою немало ядер, пороху и всякого иного вооружения.

Иевлев, усмехнувшись, ответил, что по всему видно — Вильгельм Нобл не слишком торопится к баталии.

— А чего ему торопиться? — съязвил Афанасий. — Небось, не на гулянку, еще и убить могут… Ништо, царь Петр Алексеевич проведает, как Нобл поспешает, — не похвалит…

— Путь-то не близкий, владыко. В Тотьме выпьют, в Устюге опохмелятся. Знаем дорогу-то…

Афанасий отмахнулся от шуток, велел показать пушки, что перелиты из колоколов, каждую осматривал внимательно, спрашивал, из какого колокола отлита, каким мастером, далеко ли станет палить? Сильвестр Петрович ответил, что почти все пушки здешнего литья, сработаны мастером Федосеем Кузнецом, умен мужик и дело свое знает.

— А было вовсе пропадал! — сказал Афанасий. — Вишь, каков мастер… Ты его приветил ли, мастера?

— Такого приветишь! — ответил Иевлев. — Только ругается…

— Заругаешься, когда на дыбу вздергивают! — проворчал Афанасий.

Сильвестр Петрович удивился — все знает старик. Осмотрев пушки, Афанасий велел показать ядра — чугунные, железные, каменные. Резен объяснял, как раскаляют ядро в кузнечном горне, как замазывают пороховой заряд глиной, как вкатывают каленое ядро в ствол пушки.

— Порох-то добрый? — спросил Афанасий.

— Порох — ничего.

— Ты отвечай дельно! — крикнул Афанасий. — Ничего! Что такое — ничего?

— А ты не кричи, — попросил Резен.

Афанасий поморгал, потом спросил:

— Да ты, дурашка, знаешь, кто я таков?

— Ты поп, — сказал Резен. — И не кричи. Я не тот, чтобы кричать.

— Храбрый! — заметил Афанасий.

— Да, храбрый!

— Где порох?

— Где надо! — ответил Резен.

— Покажи мне порох.

— Зачем тебе порох? — спросил Резен. — Что ты в порохе понимаешь? Ты поп — и молись, а я инженер, я в порохе понимаю…