Лев Николаевич усмехнулся удивленно — радостно.
— Только это и утешает, — произнес он, — что, как это было с реалистами (учениками реального училища. — В. Б.), которые — двадцать человек — приходили ко мне, что кто‑нибудь из них да окажется понимающим. Я их и видел по глазам, человека два, у которых есть эти пищеварительные органы и которые переварят.
Приехали Софья Андреевна и Андрей Львович.
За обедом было шумно, за вечерним столом тоже. Лев Николаевич поднялся из‑за стола довольно рано.
— Как, папа, так рано спать? — спросил Андрей Львович.
— Да мне надо еще много дела сделать, пасьянс разложить…
— Пойдем ко мне, Владимир Григорьевич, — добавил в коридоре Лев Николаевич.
Я пошел к нему с письмами.
В одном письме я советовал, по поручению Льва Николаевича, одному молодому человеку, приславшему очень высокопарное и льстивое письмо, «быть проще и искреннее в общениях с людьми»[189].
— А может быть, письмо этого молодого человека было искреннее? — заметил Владимир Григорьевич.
— Нет, — возразил Лев Николаевич, — я знаю, что здесь я не нагрешил. А вот с Андреем нагрешил.
— Как? Кажется, все было благополучно? — спросил Владимир Григорьевич.
— Нет, нагрешил! Он стал говорить о Молочникове, что все в Петербурге говорят, что он сидит не за мои книги, а за какую‑то пропаганду. А я сказал, что те, кто так говорят, не стоят доли того уважения, как Молочников. Одним словом, нехорошо… Вот с Софьей Андреевной лучше. Сегодня в первый раз высказал ей ясно, как для меня тяжелы эти условия жизни, прямо физически тяжелы! Горячо говорил, хотя спокойно… И, кажется, она поняла… Впрочем, не знаю, надолго ли.
Перед этим Владимир Григорьевич приглашал Льва Николаевича из Кочетов к себе в Столбовую (ближе к Туле, не доезжая Москвы; сюда Чертковы переехали из Крёкшина). Лев Николаевич охотно соглашался. Разговаривая о предполагаемой поездке, Владимир Григорьевич употребил фразу: «Если вам не доставит неудовольствия так долго не быть в Ясной Поляне». Толстой при этих словах горько усмехнулся.
В третий раз здесь я переписал предисловие к «Мыслям о жизни», вновь исправленное Львом Николаевичем. Это — краткое, сжатое выражение всего мировоззрения Толстого. Оттого он так заинтересован им и так много над ним трудится.
10 мая.
Утром зашел по делу ко Льву Николаевичу. Он говорит:
— А у меня сегодня телесное состояние чрезвычайно плохо, а духовное — удивительно хорошо, так хорошо на душе, столько записал!
— Значит, это может быть? — спросил я.
— Да как же, именно так и должно быть! А вы как поживаете?
— Хорошо, и телесно и духовно.
— У вас так и должно быть. Нужно только всегда стараться, чтобы дух властвовал над телом, держал бы его… под собой.
В первый раз сегодня после столь длинного промежутка Лев Николаевич ездил верхом; видимо, в решении возобновить верховые прогулки на него повлиял В. Г. Чертков.
После завтрака я зашел к нему в кабинет за письмами вместе с Чертковым.
Лев Николаевич сам первый заговорил о напечатанном в газетах письме Стаховича и Градовского, в котором они нападают на Черткова, недавно выступившего в печати против произвольного сокращения прочитанного на съезде писателей письма Толстого к съезду. Лев Николаевич признавал справедливым упрек Черткова президиуму съезда и жалел, что теперь Владимир Григорьевич подвергается напрасным нападкам[190].
— С вашей стороны, — говорил он Черткову, — нужно большое самоотвержение в вашей работе. Вот уж она не дает никакой славы! Главное, люди эти не понимают, что вы не при Толстом, а что вы самостоятельны, сами по себе…
11 мая.
Когда утром я принес Льву Николаевичу письмо, он читал брошюру Аракеляна «Бабизм» [191] и очень хвалил ее.
Я спросил, начинал ли он читать драму Л. Андреева «Анатэма», присланную автором и лежащую на столе у Льва Николаевича.
— Нет еще, скучно! — отвечал он.
Снова Лев Николаевич ездил верхом.
Приехали отец и сын Абрикосовы. Отец — представитель известной московской кондитерской фирмы, сын — единомышленник Льва Николаевича, теперь женатый на дальней родственнице его, княжне Оболенской, и владелец небольшого имения в пятнадцати верстах от Сухотиных. Лев Николаевич был им, особенно сыну, очень рад. Устроили чай по поводу приезда гостей.
Через некоторое время Лев Николаевич заглянул в мою комнату и вошел, увидя меня.
— Вы знаете, кто такие Абрикосовы? — спросил он и вкратце рассказал о своих гостях.
— Кажется, молодой Абрикосов раньше был большим вашим почитателем?
— Да он и теперь… Он умеренно, спокойно подвигается вперед. Конечно, сколько можно женатому человеку.
Я вспомнил рассказ Т. Л. Сухотиной о том, как X. Н. Абрикосов до женитьбы жил у М. А. Шмидт в Овсянниках, помогал ей в работах по хозяйству и, между прочим, в крестьянской одежде продавал молоко тульским дачникам на станции Засека. В семье Толстых X. Н. Абрикосов, видимо, пользуется всеобщей любовью.
Лев Николаевич присел в кресло.
— Хочу пойти отдохнуть. Думаю, что следует только тогда работать, когда угодно богу. Все стараешься перестать думать, что надо что‑то сказать, что это кому‑то будет нужно. Нужно жить по воле божьей, не думать о последствиях… Вы помните, я говорил, что если думаешь о последствиях, то наверное занят личным делом, а если не думаешь, то общим. Вот так надо жить, делая общее дело. Так птичка живет, травка… Их дело, несомненно, общее.
За вечерним чаем говорили о Московском Художественном театре и о новых постановках его. Лев Николаевич выразился о «Месяце в деревне» Тургенева, что это «ничтожная вещь». О комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты» говорил:
— Да ведь это не характерно для Островского! У него есть из первых произведений прелестные. Из того быта, который он знал, и любил, и осуждал. И любил, что надо для художника.
О Б. Н. Чичерине:
— Это был профессор и юрист…Что теперь называется — кадет. Я всегда удивлялся его привязанности ко мне. Чувствовал себя обязанным по отношению к нему и в то же время чуждым.
О своем брате Сергее:
— Должно быть, все‑таки между братьями бывает много общего. Сергей был совсем другой человек, чем я, и все‑таки я его прекрасно понимал. Мне кажется, никакие люди не могут понимать друг друга так ясно, как братья.
12 мая.
Лев Николаевич читал данную ему В. Г. Чертковым книгу О. Пфлейдерера, в русском переводе, «О религии и религиях» [192]. Принес и просил меня сделать выписки отчеркнутых им мест из цитируемых в книге учений Лао — цзы и Конфуция.
— Не боюсь вас утруждать, потому что вы сами увидите, как это интересно, — говорил Лев Николаевич.
Книжку Аракеляна о бабизме дочитал и просил меня передать ее Буланже, чтобы тот по ней составил популярную брошюру об этой интересной секте.
Ездили вместе верхом за семь верст, в парк князя Голицына. Караульный не хотел пускать нас, но, получив на свой вопрос, кто такой Лев Николаевич, ответ: «Тесть Михаила Сергеевича Сухотина», — перестал возражать и улыбнулся конфузливо:
— Сначала—το я не узнал…
Старик Голицын живет один, совершенно замкнуто. Очень странный. Боится женщин. Никаких наследников у него нет, кроме, как говорят, какого‑то побочного сына. Лев Николаевич велел подошедшему управляющему передать поклон князю и сказать, что он заехал бы к нему, да некогда теперь.
Огромный парк.
Назад Лев Николаевич нарочно поехал не через усадьбу, а в объезд.
Пошел дождь, сначала небольшой, а потом все сильнее и сильнее. Спрятались в каком‑то сарае, потом в мелочной деревенской лавочке. Застали там, кроме лавочника с сыном, тоже спрятавшихся от дождя, урядника и еще юношу лет восемнадцати с нехорошим лицом, в темной куртке и чистенькой фуражке. Перед этим он встретился нам по дороге, тоже верхом, на хорошей лошади.
