— Точный, — отвечал Лев Николаевич, — что я одобряю. Но все‑таки литературный. Ну, да мы все так!.. Вот у Семенова язык совсем простой, народный. Иногда такие меткие слова встречаются! Я всегда их подчеркиваю.

И Лев Николаевич принес книжку С. Т. Семенова и показал некоторые выдержки из нее.

Приезжал на тройке с колокольчиками молодой человек, бывший военный, подагрик, Дурново, по — види- мому, родственник бывшего министра. Развивал перед Львом Николаевичем свою теорию понимания евангелия, которая сводится к тому, что будто бы, согласно евангельскому учению, люди должны каждый жить по своим понятиям. Лев Николаевич возражал, что у людей понятия разные. Но Дурново усиленно спорил. Его поддерживала бывшая с ним жена, видно, как говорил Лев Николаевич, считающая мужа необыкновенным и святым человеком. Лев Николаевич тоже разгорячился в споре и, конечно, отказал Дурново в том, чтобы своим авторитетом подтвердить правильность его понимания евангелия, о чем тот и приехал просить.

Разговор Льва Николаевича с Дурново происходил на террасе. Слышу из «ремингтонной»: колокольчики опять зазвенели; гости уехали. Входит Лев Николаевич и рассказывает всю историю…

Привезли почту.

Слышу звонок Льва Николаевича. Иду.

— А я получил письмо от Тани, — говорит он с радостным лицом, — зовет в Кочеты.

Кочеты — имение мужа Татьяны Львовны М. С. Сухотина, в Новосильском уезде Тульской губернии.

Поездка Льва Николаевича туда давно уже предполагалась, и он ждал только окончательного письма от Татьяны Львовны.

— Когда же вы думаете поехать?

— Да чем скорее, тем лучше. Вот завтра вернется Соня из Москвы, а послезавтра можно ехать. Мне так хочется отсюда убраться! — рассмеялся он. — Иногда хоть на тот свет…

Передал мне тут же письма для ответа. Одна открытка с цветной картинкой осталась на столе.

— А это? — спросил я и хотел было взять ее.

— Нет, это оставьте. Я раздаю их ребятам на деревне.

Он открыл бумажник и положил туда открытку. В бумажнике лежали еще другие.

Приехал С. П. Спиро, корреспондент «Русского слова», — расспросить Льва Николаевича о фельдмаршале Милютине[177]. Милютин хворает, и, вероятно, газета готовит материалы к его смерти. Интересно, что сбылось вчерашнее ожидание Льва Николаевича: «Авось кто‑нибудь из литераторов понаедет». Он передал корреспонденту письмо крестьянской девушки для напечатания в газете, с своим предисловием. Гонорар — восемьдесят рублей — газета должна выслать девушке на покупку швейной машины.

Во время обеда пришел пожилой мужчина серьезного вида, который заявил, что ему нужно поговорить со Львом Николаевичем.

Пообедав, Лев Николаевич сошел к нему на террасу. Я сидел у себя. Прошло с четверть часа, вдруг я слышу — Лев Николаевич кричит мне снизу. Я побежал к нему. Он стоит внизу лестницы, смеющийся и возбужденный.

— Давайте сюда фонограф… надо записать. Он говорит бог знает что такое!.. И что он спасет всех людей, и апокалипсис, и закон инерции, и электричество… Надо записать!

Оказывается, у Льва Николаевича есть фонограф, подарок Эдисона. Белинький, который был в это время в Ясной Поляне, снес его вниз и настроил. Посетитель Льва Николаевича оказался совершенно ненормальным человеком и необыкновенным оратором. В фонограф он очень охотно согласился говорить и говорил не менее чем полчаса, безостановочно, без малейшей запинки. Как раз подошли из Телятинок Плюснин, Збайков, Сережа Попов и другие, которые тоже слушали эту речь.

Боже, чего — чего в ней не было! И Америка, и Англия, и апокалипсис, и куры и петухи, и закон инерции, и испанская корона, и Лев Николаевич, и Чертков, и «я — Кочетыгов», и все ученые и т. п.

Лев Николаевич сначала смеялся, а потом стал останавливать оратора. Но это оказалось не так‑то легко: окончив говорить в фонограф, посетитель остался на террасе и никому не давал слова сказать. Наконец Душану удалось выдумать прекрасный способ удалить его: он предложил оратору поесть, и тот охотно отправился за ним на кухню. Потом Душан проводил его и из усадьбы.

— А знаете, Лев Николаевич, — заметил Плюснин, когда оратор ушел с террасы, — вот мы все смеялись над ним, а ведь Сережа Попов не смеялся.

— Как же, я заметил это, — отвечал Лев Николаевич.

Сережа Попов продолжал сидеть молча.

Я ничего не говорил до сих пор об этом юноше, единомышленнике Льва Николаевича, стремящемся воплотить его взгляды в жизнь до самой последней крайности.

Сереже года двадцать три. Он — бывший петербургский гимназист, ушедший из седьмого класса, чтобы сделаться странником. С тех пор он бродит по всей России, останавливаясь подольше главным образом в различных «толстовских» общинах и колониях. Это тихое, кроткое существо, со всеми ласковое. Сережа всех зовет братьями и на «ты». Он даже собаку Соловья в Телятинках зовет братом. И наружность у него подходящая к его внутреннему облику — белокурые волосы, кроткие голубые глаза. Он никогда и ни от кого не берет денег за свою работу. Сережа очень любит Льва Николаевича и всегда радуется возможности лишний раз повидать его.

По уходе «оратора» Лев Николаевич говорил о нем:

— Его мысли разбрасываются. Когда мысль сильная, то она может сосредоточиться, а когда слабая, то распыляется, разбрасывается. Это и на себе бывает видно.

На террасе проговорили до позднего вечера.

Плюснин спросил у Льва Николаевича, какая существенная разница между буддизмом и христианством.

— Настоящим христианством?

— Да.

— Никакой. Как там, так и тут проповедь бога любви, отрицание личного бога.

Плюснин напомнил, что в статье «Религия и нравственность» Лев Николаевич называет буддизм отрицательным язычеством. Но эти слова относились Львом Николаевичем к официальному буддизму.

— Я особенно люблю, — говорил Лев Николаевич, — первое послание Иоанна, которое никогда не приводит духовенство, и в нем изречение: «Не любящий брата своего, которого видит, как может любить бога, которого не видит?» В этих словах «бога, которого не видит», как мне кажется, уже заключается отрицание личного бога. И здесь же прямо говорится, что «бог есть любовь».

Пошли все наверх пить чай. Столовая наполнилась довольно необычными для Ясной Поляны гостями: босой, с грязными ногами Сережа Попов, босой прохожий Петр Никитич Лепехин, молодой человек лет двадцати пяти. В конце апреля 1910 года он явился к Льву Николаевичу с просьбой доставить ему какое- нибудь занятие. Между прочим, он подал Толстому тетрадку со своими «афоризмами», многие из которых обратили на себя внимание Льва Николаевича серьезностью и содержательностью. Толстой направил юношу в Телятинки, где тот и остался в качестве рабочего.

Кто‑то напомнил Льву Николаевичу, что он говорил, что любит пьяниц.

— Люблю! — согласился Лев Николаевич. — Да как их не любить? Вот ведь приходят ко мне, и я смотрю — тип пьяницы гораздо лучше, чем ростовщика, например. И кто их ругает? Грабители, богатые…

Утром вернулась из Москвы Софья Андреевна.

После завтрака Лев Николаевич ходил один смотреть автомобильную гонку Москва — Орел. Автомобилисты узнали его и приветствовали, махали руками и шляпами. Один автомобиль остановился около Льва Николаевича. Лев Николаевич осмотрел его, пожелал гонщику успеха, и тот отправился дальше.

Вечером был молодой англичанин, знакомый фотографа Чертковых, и еще пятнадцать — двадцать учеников Тульского реального училища. Лев Николаевич поговорил с ними, показал Пифагорову теорему «по-брамински» и роздал свои книжки на память. Мальчики ушли в очень приподнятом настроении. Я проводил их до въезда в усадьбу. Были они вечером. Просили позволения прийти еще, по окончании экзаменов, чтобы вместе почитать книжки Льва Николаевича.

Душан, я и Лев Николаевич сегодня готовились к отъезду в Кочеты, который Лев Николаевич окончательно назначил на завтра. Лев Николаевич сам собирал и укладывал свои бумаги.