Толстого радует то, что Россия пробуждается и крестьянство проникается все большей ненавистью к своим поработителям, что оно начинает требовать решительного изменения всех основ современного общественного устройства.

В самом Толстом жил мятежный дух борца, еще более усилившийся под влиянием перемен, которые совершались в сознании широких пластов народа. И этот дух не могли сломить и укротить ни его проповедь смирения, ни его учение о непротивлении злу. Толстой выступал с обличениями социальной неправды, несправедливости общественных отношений, остро реагировал на жестокости, совершаемые царским правительством. Не случайно Толстой, получив от своего находившегося в ссылке секретаря H. Н. Гусева письмо о том, что, прочтя «Бытовое явление» Короленко, «почувствовал, что не стоит жить, когда творятся такие ужасы», — он попросил Булгакова написать ему и возразить. «Вы напишите ему, — сказал Лев Николаевич, — что я не понимаю этого, что, по — моему, напротив, если узнаешь об этих ужасах, то захочется жить, потому что увидишь, что есть то, во имя чего можно жить». Мы слышим здесь голос автора «Не могу молчать», который не бежал от жизни, не мирился со злом, а вступал с ним в решительную и непримиримую борьбу. Вот почему Толстой так воодушевился, услышав весть о совершившейся в Португалии демократической революции. «В современных государствах, — заявил он, — неизбежны революции. Вот как в Португалии — все‑таки есть известная ступень… Нет раболепства, произвола личности». Слова высокого уважения и большой признательности в адрес Великой французской революции, которая в «политике идет впереди», также записаны Булгаковым.

Так сложность и трудность процесса революционного развития в стране, где основную массу населения составляло крестьянство, постепенно и мучительно изживавшее свою политическую незрелость, патриархальную ограниченность, нерешительность, преломлялись в мировоззрении Толстого в причудливом переплетении демократического, передового с наивным, иллюзорным. Дневник Булгакова подтверждает, что в Толстом на склоне дней не замолк протестующий, бунтарский дух, что, вопреки утверждаемой им философии, его сочувствие было на стороне поднимающихся против монархии и помещиков трудовых масс.

Толстой был натурой в высшей степени артистической и с детства испытывал настоятельную потребность дышать воздухом искусства. Верен ей оставался он и в преклонном возрасте, в чем нас убеждают записи Булгакова В яснополянском доме нередко домашними и заезжими исполнителями устраивались концерты, звучали мазурки, ноктюрны Шопена, сонаты Бетховена, Танеева, Аренского, пелись романсы Глинки, цыганские песни, создавали свои скульптурные портреты Паоло Трубецкой и сын писателя Лев, рисовала С. А. Толстая, устраивались любительские спектакли, наконец, читали стихи, повести, рассказы, романы, отечественные и иностранные. Из дневника «молодого друга», как называл Толстой своего секретаря, явствует, какой притягательной силой обладала для писателя музыка, как была она ему необходима и какое наслаждение доставляла ему игра А. Б. Гольденвейзера. Эти вечерние часы приносили усталому и измученному Толстому отдохновение от всего того, что угнетало и терзало его. Знаменательна вырвавшаяся у него после игры Гольденвейзера фраза: «Я должен сказать, что вся эта цивилизация — пусть она исчезнет к чертовой матери, но — музыку жалко».

К поэзии в целом Толстой относился скептически, ибо ему казалось, что «стихи своим размером и рифмой» мешают ей выполнять свое назначение «служить выражению мысли» (т. 82, с. 44), глубоко захватывать явления действительности. В то же время великий мастер сам воодушевлялся, слушая стихи ценимых им поэтов. «Лев Николаевич, — записано в дневнике, — цитирует стихи или говорит о них, при том всегда о Пушкине и Тютчеве, да еще Фете». А прослушав стихотворение «Silentium» Тютчева, он заметил: «Это — образец тех стихотворений, в которых каждое слово на месте».

Толстой и на склоне лет оставался неутомимым читателем, осведомленным о большинстве новинок современной литературы. Он был знаком с прозой Чехова и Куприна, Арцыбашева и Андреева, Горького и Вересаева, Ф. Сологуба и А. Белого, стихами Бальмонта, Брюсова, В. Иванова да и некоторых других.

С большой тревогой и беспокойством наблюдал Толстой за усилением в отечественной литературе декадентских, антиреалистических тенденций, с горечью видел снижение ее художественного уровня. Подвергая уничтожающей критике поэзию упадка и разложения, названную им «писательской какофонией», он и в ней находил выражение того общественного состояния, того «безумия», которым характеризовался господствующий в самодержавной России социальный порядок. И Толстой не мог уяснить себе, «что у них всех в головах — у Бальмонтов, Брюсовых, Белых», и не скрывал, что все его симпатии были на стороне старых мастеров. «Гоголь, Достоевский и, как это ни странно, Пушкин — писатели, которых я особенно ценю», — приводит Булгаков слова автора «Войны и мира».

В 1910 году произошла первая встреча Толстого с Леонидом Андреевым и последняя — с В. Г. Короленко. Обе встречи, подробно описанные Булгаковым, много дают для выяснения отношения Толстого и к своим современникам и к течениям новой русской литературы. Леонид Андреев впервые появился в Ясной Поляне в апреле 1910 года, и тогда произошло знакомство двух писателей. Толстой не был безразличен к творчеству Андреева, он с большим интересом присматривался к его литературному развитию, сожалел о снижении в его творчестве реалистического элемента. Толстой в своих письмах стремился направить молодого писателя на путь жизненной правды, конкретности изображения, отвратить его от манерности, искусственности. Получив от него повесть «Красный смех», Толстой откровенно писал ему: «В рассказе очень много сильных картин и подробностей, недостатки же его в большой искусственности и неопределенности» (т. 75, с. 181).

Однако в творчестве Андреева все сильнее давали себя знать натуралистическое изображение жизни, утверждение власти таинственных, мистических сил над человеком, господства над ним темных и страшных инстинктов. И в октябре 1909 года Толстой умозаключил: «Вечером читал Андреева… Ранние рассказы хороши, позднейшие ниже всякой критики» (т. 57, с. 150). Готовясь к предполагаемой в том году встрече с представителем нового литературного поколения, Толстой предполагал завести с ним серьезный и даже, быть может, суровый разговор. «Еще жду Андреева и, ожидая его, стал читать его писанье: если он будет слушать, знаю, что сказать ему» (т. 89, с. 147), — сообщал он Черткову. Этого намерения Толстой, по — видимому, не оставил, тем более что, по словам Булгакова, Толстому не понравился опубликованный в 1910 году новый рассказ Андреева «Неосторожность». «Это написано каким‑то непонятным, не русским языком», — заметил он, прочтя его. Отрицательное впечатление произвела на него также и драма «Анатэма», которую он даже не смог дочитать.

В подробной записи Булгакова о встрече писателей отчетливо чувствуется, что в яснополянском доме появился человек другой культуры, другого образа жизни, иного мировосприятия. Говорили о занятиях Андреева живописью, цветной фотографией. «В общем, — заключает Булгаков, — особенно значительных разговоров… не было».

Правда, один большой разговор между Толстым и Андреевым все же состоялся, разговор, о котором глухо сказано в дневнике Льва Николаевича: «Потом поговорил с Андреевым. Нет серьезного отношения к жизни, а между тем поверхностно касается этих вопросов» (т. 58, с. 41). Очевидно, к этому разговору относится оброненная Толстым фраза. В ответ на вопрос своего секретаря, «придает ли он (Андреев. — С. Р.) значение своей личной жизни или довольствуется только своей писательской славой», он ответил: «О нет! Мы говорили с ним… Напротив, он говорит, что он сейчас ничего не пишет, что думает о нравственных вопросах».

Можно предположить, что Толстой высказал Андрееву и мнение о нем как о писателе и свои опасения, вызванные тем, что «он много пишет», и пишет порой абстрактные, надуманные произведения, и, конечно, пытался вдохнуть в него интерес к серьезным жизненным проблемам, вселить в его душу ту тревогу, которая постоянно жила в его собственной душе.