В судьбе Валентина Федоровича Булгакова решающую роль сыграли две прочитанные в гимназическую пору книги Л. Н. Толстого: «Исповедь» и «Так что же нам делать», произведшие на него неизгладимое впечатление. Личность великого писателя, его многообразное творчество, его идеи, его деяния с того времени стали занимать главенствующее место в духовной жизни юноши. После окончания гимназии в г. Кузнецке (Томской губ., ныне Кемеровской обл.), став студентом историко — филологического факультета Московского университета, В. Булгаков совершает три поездки в Ясную Поляну, чтобы увидеть, услышать своего любимого писателя и учителя, поделиться с ним своими сомнениями и размышлениями. Неудивительно, что он охотно отозвался на предложение стать секретарем Толстого, ради чего оставил университет. 17 января 1910 года В. Булгаков, переступив порог яснополянского дома, сразу же приступил к работе и в тот же день сделал первую запись в особой тетради. Из этих записей постепенно составился обширный дневник, где подробно зафиксирована хроника последних месяцев жизни национального гения[1].

Булгаков провел возле Толстого, быть может, самый трудный год в его долгой жизни, год, отмеченный мучительными переживаниями, горестными событиями, когда противоречия, терзавшие писателя на протяжении многих лет, сплелись в один неразрывный узел и привели к трагической развязке. Это несомненно придает дневнику Булгакова особый интерес, составляет его своеобразие и ценность.

Автор публикуемого дневника, В. Булгаков, был еще очень молод, когда занял место сосланного царским правительством секретаря Толстого H. Н. Гусева. Находясь под сильным влиянием Толстого, преклоняясь перед его авторитетом, он стремился с максимальной полнотой и точностью заносить в свою тетрадь все, что ему довелось увидеть и услышать. Записи Булгакова позволяют нам теперь, спустя много лет, зримо представить тот мир, в котором жил писатель, постичь его душевное состояние, круг его интересов, проследить процесс зарождения многих его произведений, пережить вместе с ним самую горькую страницу его жизни.

Дневник Булгакова позволяет зримо ощутить величие личности Толстого, его мудрость, его нравственную высоту, его демократизм. Он предстает как личность с неиссякшей, несмотря на 82 года, жизненной, умственной и творческой энергией. Диапазон деятельности Толстого накануне «ухода» удивителен: на его письменном столе рукописи публицистических статей, нравственно — философских сборников, пьес, очерков, повестей «Нечаянно», «Ходынка» и др. Огромен круг его чтения и широта интересов. В своем яснополянском уединении писатель чутко прислушивался ко всему, что свершалось за его пределами в чужих странах и у себя на родине, и особенно вникал в процессы и явления народной жизни. Значение труда Булгакова бесспорно: десятки и десятки его записей в совокупности создают объективную картину дней и трудов великого мастера, содержат ценнейшие факты и сведения.

Дневник Булгакова с названием «У Л. Н. Толстого в последний год его жизни» впервые увидел свет в 1911 году, вскоре после смерти Толстого, когда к яснополянской драме еще было приковано всеобщее внимание, и поэтому книга была встречена с большим интересом. Затем она была переиздана в 1918 и 1920 годах, и лишь в последнем издании автор восстановил «умолчанное» в первых двух выпусках. В предисловии Булгаков так разъяснил причины сделанных им сокращений: «Что касается событий в жизни Льва Николаевича и его семьи, — говорилось там, — преждевременное опубликование которых могло бы причинить невольную боль некоторым участвовавшим в них лицам, бередя не зажившие еще раны, — то, как известно читателям первого издания, — я сознательно воздержался тогда от такого опубликования. Точно так же не взял бы я на себя и теперь ответственности за огласку различных фактов интимной жизни семьи, если бы многое из того, о чем нельзя было говорить семь лет тому назад, не стало уже достоянием не только русской, но и всемирной печати, как то: приготовления Льва Николаевича к уходу, составление завещания, спор о рукописях, обстоятельства ухода, последние письма к жене и пр. Но, разумеется, изложены эти события и факты постольку, поскольку можно было сделать это, не изменяя тем же вполне понятным требованиям деликатности по отношению к участвовавшим в них и ныне благополучно здравствующим лицам, какими пришлось руководствоваться и при выпуске прежнего издания. Читатели поймут мотивы тех невольных сокращений и умолчаний, какие еще остаются в книге, и извинят эти умолчания и сокращения»[2]..

Эти оставшиеся «умолчания и сокращения», не вошедшие в названные издания, Булгаков напечатал в сборнике «На чужой стороне» (Прага, 1928, вып. IV), а затем их издали отдельной книгой «Трагедия Льва Толстого» (М., 1928). При подготовке нового издания своего дневника (М., 1957) автор включил в него целиком все, что вошло в выпуск «Трагедия Льва Толстого», а кроме того, подверг стилистической правке текст и изъял то, что касалось лично его и не имело отношения к главному персонажу книги — Льву Толстому.

Как все великие художники, Толстой никогда не отделял своей жизни от судеб народа. Болью за горькую, страшную долю миллионов русских крестьян, непрестанной заботой о том, как помочь им выйти из нищеты и рабства, были рождены все идейные искания писателя. Вот почему, несмотря на сложность и противоречивость своей философии и общественной позиции, Толстой сквозь всю свою сознательную жизнь пронес «одной лишь думы власть». И в глубокой старости он оставался все таким же сосредоточенным на той мучительной думе, которая вошла в его сознание в дни юности, заставила бросить университет, уехать в свою деревню, пережить принесшее ему столько разочарований «утро помещика».

Это была дума о безмерной несправедливости порядка, при котором кучка паразитов владеет всей землей, ведет праздную, беспечную жизнь, в то время как огромная масса крестьян бьется в тисках голода и нищеты на крохотных клочках земли и непосильным трудом кормит своих поработителей и угнетателей. Она владела Толстым, причиняя ему настоящие страдания, и в последний год жизни, о котором рассказал Булгаков.

В. И. Ленину принадлежат слова, точно и глубоко выражающие сущность художественной индивидуальности писателя. «До этого графа подлинного мужика в литературе не было». Его глазами смотрел он на мир, на общественную и политическую жизнь страны, от его имени судил он господствующий социальный порядок; в нем жили его сила и слабость, величие его бунтующего и требовательного духа, его смирение и патриархальная ограниченность.[3]

Всего лишь несколько дней провел новый секретарь писателя в яснополянском доме, но уже успел почувствовать тот рубеж, который отделял Толстого от других членов его семьи, успел заметить главную тему их споров. «За столом, — отмечает он, — завязался оживленный разговор: о патриотизме, о преимуществе заграницы перед Россией, и, наконец, о земле и о помещиках и крестьянах. К этой теме, как я успел заметить, часто сводится разговор в большой столовой яснополянского белого дома». И, если бы не хозяин этого дома, единственный, кто в этом кругу думал и помнил о нуждах тех, кому не дано было права присутствовать за столом, этот разговор был подобен многим другим, которые велись тогда в дворянских усадьбах. «Сухотин, его жена и Сергеенко отмечали крайнее озлобление крестьян против помещиков и вообще господ». Сын Толстого Андрей Львович утверждал, что «русский мужик — трус», и он сам видел, как «пятеро драгун выпороли по очереди деревню из четырехсот дворов». «Крестьяне — пьяницы, — говорила Софья Андреевна. — Они вовсе не оттого бедствуют, что у них земли мало». Но с приходом Толстого в зале яснополянского дома зазвучал честный и мужественный голос человека, свободного от предрассудков своего окружения, того человека, перед глазами которого стоит образ живущего совсем рядом обездоленного, ограбленного, отупевшего от нужды мужика. Его произнесенные «тихо, но очень твердым голосом» слова о том, что «если бы у крестьян была земля, так не было бы здесь этих дурацких клумб… Не было бы… таких дурашных людей, которые платят лакею десять рублей в месяц», — таили в себе большой и глубокий смысл.