Но тут синьор Скуадра заметил, что, в нарушение этикета, Пьер продолжает держать в руках шляпу, которую ему надлежало оставить еще в Зале папских служителей. Одни только кардиналы имеют право оставаться в шапке. Синьор Скуадра учтиво отобрал шляпу и сам положил ее на консоль, показывая этим, что ее следует оставить хотя бы тут. Потом, опять-таки не говоря ни слова, одним кивком, он дал понять, что идет доложить его святейшеству о посетителе, а тот должен минуту подождать в этой комнате.
Оставшись в одиночестве, Пьер перевел дух. Он задыхался, сердце его лихорадочно билось. Но голова была ясной, и в полумраке он хорошо рассмотрел прославленные, великолепные папские покои, вереницу роскошных зал, гобелены на обтянутых шелком стенах, раззолоченные и раскрашенные фризы, расписанные фресками потолки. Вместо обычной мебели — лишь консоли, табуреты, тронные кресла; и лампы, и стенные часы, и распятия, даже тронные кресла — все это только дары ревностного благочестия, притекающие со всех концов света в дни отпущения грехов. Никакого уюта, повсюду застылая пышность, холод и недостаток комфорта. В этом сказывалась старая Италия с ее неизменной парадностью и отсутствием задушевности и тепла. Великолепные мраморные плиты, от которых леденели ноги, были кое-где устланы коврами. Недавно установили наконец калориферы, которые, впрочем, не решались топить из опасения простудить папу. Но больше всего поразила здесь Пьера необычайная тишина; сейчас, когда он стоял в ожидании, она пронизывала его насквозь — необычайная, ни с чем не сравнимая тишина, такая глубокая, что казалось, будто мрак небытия, охвативший огромный, погруженный в сон Ватикан, захлестнул весь этаж, всю вереницу пустынных, мертвенных и пышных зал, тускло освещенных ровным пламенем ламп.
На стенных часах пробило девять, и Пьер изумился. Как?! Прошло всего десять минут с тех пор, как он переступил порог бронзовой двери? Ему чудилось, что он шагает по этим залам уже много дней подряд. Он пытался справиться с душившей его нервической спазмой, ибо не был в себе уверен, боялся, что разрыдается и все его спокойствие, рассудительность разлетятся в прах. Он прошелся, окинув взглядом часы, распятие над консолью, ламповый шар с жирными отпечатками пальцев, оставленными слугой. Лампа светила таким убогим желтым пламенем, что Пьеру захотелось прибавить огня; но он не посмел. Потом, прижавшись лбом к стеклу, он замер перед окном, выходившим на площадь св. Петра. И вдруг поразился: сквозь щель неплотно прикрытых ставен он увидел огромный Рим, увидел его таким, каким однажды уже наблюдал из окна Рафаэлевских лоджий, каким представлял себе, сидя в трактире на площади, когда ему почудилось, будто в окне папской спальни стоит Лев XIII. Но теперь это был ночной Рим, Рим, в сгустившемся мраке казавшийся еще более необозримым, беспредельным, как звездное небо. И в этом нескончаемом океане черных волн можно было различить лишь широкие проспекты, залитые молочным светом, яркой белизною электрических огней: проспект Виктора-Эммануила, потом улицу Национале, затем пересекавшую их под прямым углом улицу Корсо, в свою очередь пересеченную улицей Тритона; продолжением ее служила улица Сан-Никколо-да-Толентино, а далекие огни площади Терм как бы перекидывали мост от нее к вокзалу. С другой стороны проспекта Виктора-Эммануила и улицы Национале, по направлению к античному Риму, то тут, то там еще светилась огнями какая-нибудь площадь, часть улицы; но вокруг все уже погрузилось во тьму. Мерцали только желтые огоньки, словно крошки, которые стряхнули на землю с полуугасшего неба. Редкие созвездия, блистающие огни вычерчивали на небосводе загадочные, величественные узоры, тщетно пытаясь побороть окружающий мрак, вырваться из него. Они тонули, погружаясь в смутный хаос брызг, как бы рассеянных разбившимся тут древним светилом, которое рассыпалось искрящимся прахом. И какая безбрежная тьма, озаренная светящейся пылью, какой беспредельный, неведомый мрак, словно поглотивший двадцать семь столетий истории Вечного города, его руин, памятников, его парода! И чудилось, не было у этого города ни начала, ни конца, — то ли он простирался беспредельно, уходя во мрак ночи, то ли неумолимо таял, исчезал, так что казалось, солнце, взойдя поутру, осветит лишь горсточку его праха.
Но как ни старался Пьер успокоиться, тревога, владевшая им, все возрастала, и даже зрелище этого океана тьмы, погруженного в царственный покой, не могло ее умерить. Отойдя от окна, он вздрогнул всем телом, заслышав шорох шагов и вообразив, что это идут за ним. Шорох доносился из соседней залы, малой тронной, и тут Пьер обнаружил, что дверь в нее приоткрыта. Больше ничего не было слышно, и он в лихорадочном нетерпении отважился заглянуть в дверь, пытаясь что-нибудь увидеть. То была еще одна зала, обитая красным шелком, довольно просторная, с позолоченным красным бархатным креслом, под таким же бархатным балдахином; и тут была неизменная консоль, большое слоновой кости распятие, стенные часы с двумя лампами по бокам, канделябры, две большие вазы на постаментах и еще две поменьше, севрского фарфора, украшенные портретом папы. Здесь было, однако, немного уютней, на мраморном полу лежал смирнский ковер, вдоль стен выстроились несколько кресел, задрапированный тканями ложный камин служил как бы дополнением консоли. В эту залу выходили двери папской спальни, и здесь святой отец обычно принимал почетных посетителей. Пьер затрепетал еще больше при мысли, что всего несколько шагов отделяют его от простой деревянной двери, за которой находится Лев XIII. Почему его заставили ждать? Может быть, не желая допустить его в свои личные покои, папа собирается дать ему аудиенцию тут, в этой комнате? Пьер слыхал о таинственных лицах, о неведомых посетителях, которых так же, как его, негласно препровождали сюда в вечерние часы; то были особы весьма значительные, чьи имена произносили шепотом. Другое дело он: видимо, опасались, как бы подобное посещение не скомпрометировало Ватикан, и потому папа предпочел побеседовать с ним на досуге, ничем себя не связывая, даже втайне от приближенных. Аббат внезапно догадался, что за шорох донесся до него, заметив на консоли, рядом с лампой, небольшой деревянный ящик, напоминавший глубокий поднос с ручками, а на нем остатки ужина, посуду, столовый прибор, бутылку и стакан. Должно быть, синьор Скуадра, заметив беспорядок в спальне, принес этот поднос сюда, а затем вернулся, желая там немного прибрать. Пьер знал, что папа весьма умерен в пище, ест на маленьком столике, и все, что ему приносят, умещается на небольшом подносе: немного мяса и овощей, чуточку бордоского вина, прописанного врачом, а главное, бульон — подкрепляющий напиток старого холостяка: папа охотно, как чашкой чая, угощал им тех кардиналов, к которым благоволил. Лев XIII тратил на еду восемь франков в день. Как это было далеко от распутства Александра VI, от пиршеств и роскошных празднеств Юлия II и Льва X!.. Но тут из спальни снова донесся какой-то странный шорох, и Пьер, напуганный собственной нескромностью, поспешил отступить назад: ему почудилось, что уснувшая в мертвенном покое красная зала, малая тронная, внезапно вся заполыхала огнем. Однако, взволнованный до дрожи, молодой священник не мог оставаться на месте, и он двигался, приглушая шаги. Пьер вспомнил сейчас, что слышал от Нарцисса об этом синьоре Скуадра: важная персона, лицо весьма значительное, весьма влиятельное, любимейший камердинер его святейшества, единственный, кто мог уговорить папу в приемный день надеть чистую белую сутану, если та, что на нем, была слишком уж выпачкана табаком. Его святейшество по ночам упорно запирался в одиночестве у себя в комнате, не разрешая никому в ней ночевать, то ли пытаясь сохранить свою независимость, то ли, если верить слухам, одержимый подозрительностью скряги, предпочитающего оставаться наедине со своим сокровищем; это упрямство заставляло окружающих постоянно тревожиться, ибо неразумно дряхлому старцу запираться на ночь, и синьор Скуадра, ночевавший в соседней комнате, всегда настороженно прислушивался, неизменно готовый явиться по первому зову папы. И он же почтительно возражал, если святой отец слишком поздно засиживался, слишком много работал. Папа, впрочем, с трудом поддавался доводам рассудка, в часы бессонницы он вставал, посылал Скуадра за секретарем и диктовал тому свои записки или проект какой-нибудь энциклики. Увлеченный составлением энциклики, он мог проводить за этим занятием дни и ночи, подобно тому как некогда, воодушевленный своими успехами в латинском стихосложении, он просиживал до зари, отделывая трудную строфу. Человек деятельного ума, вечно стремящийся претворить в жизнь свои давнишние замыслы, Лев XIII спал очень мало, жертвуя сном для непрестанной работы. Только память его за последнее время несколько ослабела. Возможно, синьору Скуадра показалось, что его святейшество не совсем здоров, ибо, вследствие слишком ревностных занятий, папа, по слухам, еще накануне чувствовал себя дурно; впрочем, он чаще всего пренебрегал лечением.
