Прада немного успокоился, но продолжал свои едкие насмешки; видимо, стараясь забыться, он говорил без умолку, с лихорадочной горячностью вышучивая римских дам и блистательный праздник, которым еще недавно так восхищался.

— Женщины, разумеется, роскошно одеты, но наряды им не к лицу, они выписывают туалеты из Парижа и даже не успевают их примерить как следует. Да и драгоценности тоже: они навешивают на грудь великолепные фамильные бриллианты и жемчуга, но в такой грубой оправе, что только уродуют себя! А если б вы знали, до чего наши дамы невежественны, до чего они распутны, хоть и корчат из себя недотрог! Все у них напускное, даже набожность; под их блестящей внешностью нет ничего, бездонная пустота. Я наблюдал сегодня в буфете, как они уписывали за обе щеки. Что и говорить, аппетит у них отменный! Заметьте, на этом вечере гости вели себя еще пристойно, не накидывались на еду. А посмотрели бы вы на придворный бал, как там объедаются, как толпятся у буфета, толкаются, как жадно пожирают все до крошки!

Пьер отвечал односложно. Он был весь поглощен своей радостью, только и мечтая о предстоящей беседе с папой, заранее представляя себе в мельчайших подробностях эту аудиенцию, о которой никому не имел нрава сказать. Шаги обоих пешеходов гулко раздавались на плитах широкой, пустынной улицы, и в ярком лунном свете резко выделялись их черные тени.

Прада вдруг замолчал. Он больше не в силах был притворяться веселым и оживленным, его изнуряла и парализовала жестокая внутренняя борьба. Раза два уже он ощупывал в кармане записку, набросанную карандашом, мысленно повторяя четыре строчки: «Предание гласит, будто во Фраскати растет смоковница Иуды, плоды которой смертельны для тех, кто претендует на папский престол. Не ешьте отравленных фиг, не давайте их ни домочадцам, ни слугам, ни курам». Записка была на месте, и он пошел проводить Пьера именно затем, чтобы опустить ее в почтовый ящик палаццо Бокканера. Граф продолжал идти быстрым шагом; через десять минут он бросит письмо в ящик, никакая сила в мире не удержит его, раз он твердо решил это сделать. Никогда он не допустит, чтобы кого-то отравили, он не способен на такое преступление.

Однако его муки были так невыносимы! Эта парочка, Бенедетта и Дарио, вызвала в нем такую бурю ревности и злобы, что он даже забыл свою возлюбленную Лизбету, забыл и маленькое родное существо, которым так гордился! Женщины всегда возбуждали в нем жестокие инстинкты, ему доставляли наслаждение лишь те, что упорно сопротивлялись. И вот жила на свете женщина, которую он страстно желал; он купил ее, женившись на ней, а она отказалась ему принадлежать. Она, его собственная, законная жена! Он не обладал ею и никогда не будет обладать. В былое время ради нее он готов был сжечь Рим; на что же пойдет он теперь, чтобы помешать ей отдаться другому? Старая, незажившая рана открылась и кровоточила при этой мысли, при мысли, что любимая женщина достанется сопернику. Как они насмехались над ним, те двое! С каким злорадством оклеветали его, выдвинув ложное обвинение в мужском бессилии, которое жестоко оскорбляло графа, хотя он мог легко его опровергнуть. Прада говорил себе, хотя и сам не слишком этому верил, что Дарио с Бенедеттой давно уже стали любовниками, что они встречаются по ночам в алькове мрачного дворца Бокканера, с которым связано столько таинственных любовных историй. Уж теперь-то это неминуемо произойдет, раз церковный брак расторгнут и они свободны. Граф представлял их рядом, на одном ложе, ему рисовались невыносимые картины, их объятия, поцелуи, любовные восторги. О нет, нет, этому не бывать, скорее рухнет весь мир!

Когда они с Пьером свернули с проспекта Виктора-Эммануила и углубились в извилистые и запутанные старые улочки, граф подумал о том, как он бросит записку в почтовый ящик и как дальше развернутся события. Письмо пролежит в ящике до утра. Дон Виджилио, секретарь кардинала, у которого хранятся ключи, спустится вниз рано утром, вынет конверт и передаст его высокопреосвященству, который никому не дозволяет распечатывать свою корреспонденцию. Бокканера тут же выбросит отравленные фиги, предотвратит преступление, никому не сказав ни слова, ибо «черный» мир свято хранит свои тайны. А что случится, если записка не попадет в ящик? Графу явственно представилось, как корзиночку с фигами, красиво убранную зелеными листьями, подадут на стол к завтраку в час пополудни. Дарио, как обычно, будет завтракать вдвоем с дядей, ведь он только вечером уезжает в Неаполь. Отведают ли фиговых плодов они оба, дядя, и племянник, или же только один из них, и кто именно? Тут картина заволакивалась туманом, ибо все решала судьба, та самая судьба, что встретилась ему на дороге из Фраскати; она шествовала к неведомой цели, неуклонно, неотвратимо, сквозь все препятствия. Корзинка с фигами продолжала свой путь все дальше и дальше, и никакая сила на свете не могла помешать тому, что было суждено роком.

Наконец перед ними длинной полосой развернулась улица Джулиа, залитая лунным светом, и Пьер очнулся от своих дум перед дворцом Бокканера, выросшим черной призрачной тенью под серебристым небом. На соседней колокольне пробило три часа. Аббат вздрогнул, вновь услышав рядом с собой глухое рычание смертельно раненного зверя, жалобный стон, который граф, измученный внутренней борьбою, не в силах был сдержать.

Но Прада тут же встряхнулся и, пожав руку аббату, сказал с резким смехом:

— Нет, нет, дальше я не пойду… Если меня увидят здесь в такой час, еще, пожалуй, подумают, будто я снова влюбился в свою жену.

Он закурил сигару и быстро зашагал по освещенной луною улице, ни разу не обернувшись.

Проснувшись утром, Пьер с удивлением услышал, что пробило одиннадцать часов. После утомительного празднества, где он задержался так поздно, аббат спал спокойно и сладко, как ребенок, словно и во сне ощущая радость. Едва он раскрыл глаза, яркие солнечные лучи, проникавшие в окно, преисполнили его светлой надеждой. Первая его мысль была о том, что вечером, в девять часов, он наконец-то увидит папу. Осталось ждать еще десять часов: чем же ему заполнить этот благословенный день? Само небо, ясное и лучезарное, казалось священнику счастливым предзнаменованием.

Поднявшись с постели, Пьер распахнул окна, и в комнату ворвался теплый воздух, как будто напоенный тем же ароматом плодов и цветов, как в день его приезда, сладостным, непонятно откуда доносившимся запахом апельсинов и роз. Неужели правда уже наступил декабрь? Что за блаженная страна, где на пороге зимы в воздухе все еще веет весною! Уже совсем одетый, облокотившись на подоконник, Пьер залюбовался золотистой лентой Тибра и зеленеющими круглый год склонами Яникульского холма на том берегу реки, как вдруг увидел Бенедетту, которая сидела у фонтана в заброшенном саду дворца. Аббату было душно в комнате, и он спустился в сад, куда неодолимо влекла его жажда жизни, радости и красоты.

Сияющая, цветущая Бенедетта, как он и ожидал, с радостным возгласом протянула ему обе руки:

— Ах, дорогой друг, я так счастлива, так счастлива!

Они нередко и прежде проводили утренние часы в этом мирном, уединенном уголке. Но какие то были унылые часы, полные тревоги, лишенные надежды! А в то утро все вокруг казалось им светлым, проникнутым неизъяснимым очарованием: и пустынные аллеи, заросшие сорной травой, и кусты самшита в старом, засыпанном землею бассейне, и симметрично рассаженные апельсиновые деревья, когда-то обрамлявшие цветники, — все располагало к задушевной, дружеской беседе, к светлым мечтам и надеждам. И как отрадно, как свежо было возле фонтана, под сенью высокого лаврового дерева! Из разверстого рта трагической маски с нежным журчанием, напоминавшим звук флейты, вытекала тонкая струйка воды. Прохладой веяло от древнего мраморного саркофага, украшенного барельефами с изображением неистовой вакханалии, где фавны гонялись за нимфами, опрокидывали их наземь, жадно осыпали поцелуями. Пьер и Бенедетта чувствовали себя здесь вне времени и пространства, погруженными в покой минувших веков, так далеко от всего, что для них словно исчезали окрестные дома, новая каменная набережная, разрушенные и недостроенные кварталы в облаках пыля, весь этот Рим, в муках рождавший новый мир.