В каждой семье Пьер встречал одно и то же. Вначале — молодость с ее жизнерадостностью, мужественное трудолюбие. Потом — усталость: к чему вечно работать, если это все равно никогда не принесет тебе достатка? Мужчина запивал, чтобы урвать свою долю счастья, женщина забрасывала хозяйство и, случалось, тоже запивала, бросая детей на произвол судьбы. Гибельная среда, невежество и скученность довершали остальное. Но чаще всему виною оказывалась безработица: она не только опустошает копилку, она убивает мужество, приучает к праздности. Неделями мастерские пустуют, руки становятся вялыми. В огромном, лихорадочно-деятельном Париже немыслимо найти хоть какую-нибудь работу. Вечером мужчина возвращается в отчаянии: кому только он не предлагал свои услуги! Но ему не удалось наняться даже в подметальщики — охотников много, нужна протекция. Не правда ли, чудовищно: на мостовой большого города, который ослепляет блеском, оглушает звоном миллионов, человек ищет работы, чтобы поесть, и не находит, и голодает. Голодает его жена, голодают дети. Беспросветный, отупляющий голод, потом бунт; перед лицом величайшей несправедливости, обрекающей обездоленного, обессиленного труженика на голодную смерть, рвутся все социальные связи. На каком нищенском ложе, на каком чердаке встретит свой смертный час старый рабочий, чьи мускулы истощены тяжким полувековым трудом, не позволившим ему сберечь ни единого су? Не лучше ли было прикончить его ударом обуха, как изнуренную трудом вьючную скотину, в тот самый день, когда, лишась работы, он лишился и средств к пропитанию? Почти все эти несчастные умирали на больничной койке. Иные исчезали невесть куда, словно унесенные грязным уличным потоком. Как-то утром в мерзкой хибарке Пьер обнаружил мертвеца: человек скончался от голода, он уже неделю лежал, забытый всеми, на сгнившей соломе, и лицо его было обглодано крысами.
Однажды вечером — это было прошедшей зимой — Пьер увидел нечто такое, что захлестнуло его жалостью. Несчастные, населяющие промозглые лачуги, сквозь щели которых пробивается снег, в стужу страдают невыносимо. Сена бурлит, земля покрыта льдом, многие фабрики и мастерские прекращают работу. В кварталах голытьбы, обреченной на вынужденную праздность, стайками бегают босоногие, полураздетые ребятишки; они голодны, заходятся от кашля, их уносит злая чахотка. Пьеру встречались семьи, где мать и полдюжины малышей, по три дня не имея ни крошки во рту, теснились, сбившись в кучу, чтобы согреться. А в тот страшный вечер, когда из тесной темной прихожей священник первым вошел в зловещую комнату, он увидел трагедию нищеты, заставившую вскоре содрогнуться весь Париж: мать, голодом доведенная до отчаяния, убила себя и своих пятерых малышей. В комнате — ни стола, ни стула, ни белья: все это мало-помалу пришлось снести к соседнему старьевщику. Ничего, кроме дымящихся в очаге угольев. Мать свалилась на тощий соломенный тюфяк, так и не успев отнять от груди своего меньшого, трехмесячного крошку, и капля крови застыла на соске, к которому жадными губами прильнул мертвый младенец. Тут же рядышком прикорнули две хорошенькие белокурые девчурки трех и пяти лет, они тоже уснули вечным сном; умерли и мальчуганы постарше, один — присев на корточки у стены и обхватив голову руками, другой — в судорогах застыв на полу, словно силился на четвереньках доползти до окна и распахнуть его. Сбежавшиеся соседи рассказали страшную в своей обыденности повесть о постепенном обнищании семьи: отец, не находя работы, видимо, с горя начал пить; домовладелец, которому надоело ждать денег, угрожал вышвырнуть семью на улицу, и пока муж с утра тщетно обивал пороги в поисках места, мать с отчаяния убила себя вместе со всеми своими детьми. Бедняга вернулся домой одновременно с полицейским комиссаром, явившимся засвидетельствовать смерть, и когда несчастный отец все увидел, все понял, он рухнул, как бык под ударом обуха, он испустил такой смертный вопль, так протяжно завыл, что вся улица в ужасе зарыдала. Этот страшный вопль сына отверженного племени, бедняка, обреченного на голодную смерть, еще долго отзывался в ушах, в сердце Пьера; в тот вечер он не мог есть, не мог уснуть. Мыслимо ли: такая бездна мерзости, такая глубокая нищета, такая злая, смертельная нужда в огромном, пресыщенном роскошью, хмельном от наслаждений Париже, утехи ради швыряющем на улицу миллионы?! Как! У одних несметные богатства, позволяющие угождать всяческим прихотям, жизнь, полная всевозможных удовольствий. У других свирепая нужда, — ни хлеба, ни надежды: матери лишают жизни себя и своих мла-денцев, ибо вместо молока они могут дать им только кровь вконец истощенной груди! И в Пьере закипело возмущение, его пронизало мгновенное сознание никчемности, тщеты любой благотворительности. К чему делать то, что делает он, — подбирать малышей, оказывать помощь родителям, продлевать страдания стариков? Социальное здание прогнило насквозь, оно вот-вот рухнет, утонет в крови и в грязи. Только действуя решительно, во имя величайшей справедливости, можно смести старый мир и построить новый. В эту минуту Пьер ясно ощутил, что трещина слишком глубока, болезнь неизлечима, язва нищеты смертельна; и он понял приверженцев насилия, и сам готов был призвать опустошительную, спасительную бурю, приять мир, очищенный огнем и мечом, как в те времена, когда грозный бог насылал на землю пожары, дабы избавить окаянные города от скверны.
В тот вечер, заслышав рыдания Пьера, аббат Роз поднялся к нему в комнату, чтобы отечески его побранить. Старик был праведником, безгранично кротким, уповающим на всевышнего. Отчаиваться?! Боже милостивый! Когда под рукой Евангелие! Разве божественной заповеди: «Возлюби ближнего своего, как самого себя» — недостаточно для спасения мира? Аббат Роз питал отвращение к насилию, он утверждал, что, как ни велико зло, с ним все же удастся вскоре покончить, стоит лишь вернуться вспять, к смиренной простоте и безгрешности первых христиан, которые жили как братья, не ведая зла. Он рисовал восхитительную картину евангельской общины, призывая к ее возрождению с таким безмятежным восторгом, словно оно должно было свершиться завтра же! И, повинуясь потребности уйти от чудовищного кошмара тягостного дня, Пьер улыбнулся, успокоенный этой прекрасной утешительной сказкой. Они разговаривали допоздна и в последующие дни возвращались к теме своей беседы, полюбившейся старому священнику; он рисовал все новые подробности земного рая, изображал грядущее торжество любви и справедливости с трогательным простодушием верующего, убежденного в том, что он еще при жизни узрит царство божие на земле.
И тогда Пьер как бы преобразился. Благотворительность, которой он отдался в этом убогом квартале, глубоко волновала его: душа его изнемогала, растерянная, подавленная окружающей нищетой, от которой он уже отчаивался когда-либо найти лекарство. Им владели чувства, порою заставлявшие отступать рассудок; и Пьер, как в детстве, испытывал заложенную в нем матерью потребность излить свою нежность на все живое, он придумывал химерические способы облегчить страдания окружающих, ожидал помощи каких-то неведомых сил. Страх перед грубой действительностью, ненависть к ней лишь усилили в нем жажду любовью исцелить человечество. Пора было предотвратить страшную и неизбежную катастрофу, братоубийственную войну между классами, грозившую сокрушить старый мир, который обречен рухнуть под тяжестью своих преступлений. Убежденный в том, что несправедливость достигла предела и час отмщения, когда бедняки принудят богачей уступить им долю благ, вскоре пробьет, молодой священник утешался мечтами о мирном исходе борьбы, о вселенском братстве, о возвращении к чистоте евангельской морали, провозглашенной Иисусом Христом. Вначале Пьера мучили сомнения: мыслимо ли возрождение раннего католичества, можно ли возвратить католицизму младенческую искренность первоначального христианства? Пьер занялся изучением вопроса, читал, выспрашивал, все больше увлекаясь идеей католического социализма, столь нашумевшей за последние годы; преисполненный трепетной любви к обездоленным, готовый принять чудо всеобщего братства, Пьер мало-помалу уходил от рассудочных сомнений, убеждал самого себя в том, что Христос вторично придет на землю ради искупления грехов страждущего человечества. Под конец он твердо уверовал, что католицизм, очищенный от всего наносного, возвращенный к своим первоистокам, один только и может стать краеугольным камнем, божественным законом, который спасет современное общество, предотвратит грозящую ему кровавую катастрофу. За два года до того Пьер покинул Лурд, возмущенный гнусным идолопоклонством, навеки утратив веру, но с мятущейся душой, с вечной жаждой божественного, терзающей человека; из самых глубин его существа рвался вопль: «Религию! Новую религию!» И вот она открылась ему наконец, эта новая, вернее, обновленная религия. Он воображал, что открыл ее во спасение человечества, ради блага его, обращаясь к единственной еще уцелевшей нравственной силе; Пьер мечтал обрести в этой силе самое чудесное орудие из всех, когда-либо помогавших управлять народами.
