По мере того как наступала ночь, за рекой, в домах Трастевере, один за другим гасли огни. И Пьер долго еще стоял в унынии, наклонившись над черной водой. Кругом сгущался бездонный мрак, и лишь вдалеке, на темном Яникульском холме, словно три звездочки, горели три огонька газовых фонарей. Волны Тибра уже не отсвечивали золотыми блестками, в его таинственных струях уже не сверкали фантастические баснословные сокровища; исчезла старая легенда, пропали золотые семисвечники, золотые вазы и драгоценности, потонуло во мраке древнее мифическое сокровище, как потонула былая слава самого Рима. Ни огонька, ни звука, только сонная тишина; лишь справа шум бурлящей воды в сточной трубе, уже невидимой в темноте. Река тоже исчезла из глаз, и Пьер лишь смутно угадывал в ее тяжелом, медленном течении вековую усталость, угрюмую старость, жажду небытия, бесконечную грусть древнего, прославленного Тибра, на дне которого будто погребен целый умерший мир. Только необъятное небо, великолепное вечное небо, ярко сверкало мириадами ослепительных звезд над темной рекою, поглотившей руины почти трех тысячелетий.

Когда Пьер, прежде чем подняться к себе, зашел немного посидеть в спальню Дарио, он застал там Викторину, которая оправляла постель на ночь; услышав, где он был, она испуганно вскрикнула:

— Как, господин аббат, вы опять гуляли по набережной в ночную пору? Неужто вы хотите, чтобы и вас пырнули ножом?.. Нет, уж я-то ни за что не выйду из дому так поздно в этом проклятом городе!

Затем обычным своим фамильярным тоном она обратилась к князю, который усмехался, удобно раскинувшись в кресле:

— А знаете, хоть эта девушка, Пьерина, сюда и не приходит, но я ее видела, она бродила там, среди развалин.

Дарио знаком велел ей замолчать. Он обернулся к священнику.

— Ведь вы с ней говорили. Это же глупо, в конце концов… Пожалуй, этот дикарь Тито еще вернется и всадит мне нож в другое плечо!

Вдруг он осекся, увидев рядом с собой Бенедетту, которая тихонько вошла пожелать ему покойной ночи. Страшно смутившись, Дарио хотел было заговорить, объясниться, поклясться, что совершенно не виноват в этой истории. Но Бенедетта только улыбалась, нежно успокаивая его:

— Ах, милый Дарио, я давно знаю о твоем приключении. Поверь, я не так уж глупа, я поразмыслила и поняла… Потому и перестала тебя расспрашивать, что все знаю и все-таки продолжаю любить тебя.

Бенедетта была особенно счастлива в тот вечер, она только что узнала, что монсеньер Пальма, защитник священных уз брака на их процессе, в благодарность за услугу, оказанную его родственнику, представил новую докладную записку в благоприятном для истицы духе. Разумеется, прелат не мог открыто перейти на ее сторону, из боязни впасть в противоречие с самим собой, но свидетельства двух врачей дали ему возможность вывести заключение, что девственность Бенедетты доказана; далее, уже не упоминая о том, что брачному сожительству препятствовало сопротивление жены, Пальма, искусно сопоставив факты, приводил доводы в пользу расторжения брака. Так как всякая надежда на примирение между супругами была потеряна, становилось очевидным, что им постоянно грозит опасность впасть в грех. Туманно намекнув, что муж уже поддался искушению, монсеньер Пальма восхвалял безупречную нравственность, благочестие и прочие добродетели жены, служащие залогом ее правоты. Не делая, однако, окончательного заключения, он всецело полагался на мудрое решение конгрегации Собора. Поэтому теперь, когда монсеньер Пальма в своем докладе отчасти подтверждал аргументы адвоката Морано, а граф Прада упорно отказывался явиться на суд, можно было не сомневаться, что конгрегация большинством голосов выскажется за расторжение брака, и это позволит его святейшеству вынести благоприятное решение.

— Наконец-то, милый Дарио, нашим горестям приходит конец… Но сколько денег это стоит, сколько денег! Тетушка говорит, что нам едва останется на кусок хлеба.

Бенедетта смеялась радостным, беззаботным смехом — так смеются влюбленные женщины. Само по себе судопроизводство в конгрегации не было разорительным, ибо в принципе судебный процесс велся бесплатно. Но зато накапливалось множество мелких расходов: оплата чиновников, медицинская экспертиза, переписка справок, отчетов и докладных записок. Кроме того, хотя голоса кардиналов, разумеется, не покупались прямо за деньги, стоили они недешево, ибо приходилось тратить крупные суммы, чтобы заручиться поддержкой многочисленной свиты, окружавшей их высокопреосвященства. Не говоря уже о том, что ценные денежные подарки, умело преподнесенные, всегда имеют в Ватикане решающее значение и способны устранить любое препятствие. В довершение всего родственник монсеньера Пальма обошелся невероятно дорого.

— Ведь правда, милый Дарио, лишь бы они позволили нам обвенчаться поскорее, как только ты поправишься, а больше нам от них ничего не нужно… Если понадобится, я охотно отдам им даже свой жемчуг, единственное мое богатство.

Дарио тоже смеялся, ибо никогда не придавал значения деньгам. Ему все равно их вечно не хватало, и он рассчитывал по-прежнему жить на средства дяди; ведь не бросит же кардинал юную чету на произвол судьбы. Они и без того были разорены, и его не тревожило, сколько истрачено на развод — сто или двести тысяч франков, — по слухам, иные бракоразводные процессы стоили около полумиллиона. Поэтому Дарио только пошутил:

— Отдай и мое кольцо в придачу, отлай им все, моя дорогая, мы и так будем счастливы в нашем старом палаццо, пусть даже придется распродать всю мебель.

Растроганная Бенедетта в страстном порыве обхватила обеими руками голову жениха и пылко поцеловала его в глаза.

Потом она вдруг обратилась к Пьеру:

— Ах, простите, господин аббат, у меня ведь к вам поручение. Да-да, от монсеньера Нани, который принес нам радостное известие: он просил передать, что вам пора уже напомнить о себе, что вы должны выступить в защиту своей книги.

Священник слушал ее с изумлением.

— Но он же сам мне советовал нигде не показываться.

— Да, конечно… Однако теперь для вас, кажется, настало время повидать нужных людей, похлопотать о своем деле, — словом, начать действовать. И вот еще что! Ему удалось узнать имя докладчика, которому поручено дать отзыв о вашей книге: это монсеньер Форнаро, он живет на Навонской площади.

Удивление Пьера все возрастало. Это было неслыханно: имя докладчика никому не сообщали, всегда держали в тайне, чтобы обеспечить ему полную свободу суждения. Неужели произошел перелом, неужели начиналась новая полоса в его римских мытарствах? И он ответил просто:

— Хорошо, я начну действовать, я повидаю всех, кого нужно.

Желая во что бы то ни стало довести дело до конца, Пьер решил на другой же день с утра приняться за хлопоты. Но его взяло сомнение: к кому следует обратиться прежде всего, с кого начать визиты, чтобы не сделать ошибочного шага в этом столь сложном и столь тщеславном мире духовных особ? Отворив дверь своей комнаты, он вдруг увидел в коридоре дона Виджилио, секретаря кардинала, и попросил его на минуту зайти.

— Вы меня очень обяжете, господин аббат. Я всецело полагаюсь на вас, мне необходимо с вами посоветоваться.

Пьер догадывался, что этот тщедушный, желтый, вечно больной лихорадкой секретарь, при всей своей робости и преувеличенной скромности, отлично осведомлен и разбирается во всем. До сих пор он как будто избегал Пьера, вероятно, опасаясь как-нибудь себя скомпрометировать, но за последнее время стал меньше дичиться его; при встрече с соседом его черные глаза горели, он словно разделял мучительное нетерпение Пьера, который изнывал, ожидая решения своей участи и проводя долгие дни в вынужденном бездействии. Но на этот раз дон Виджилио даже не пытался уклониться от разговора.

— Простите, что приглашаю вас к себе, когда у меня такой беспорядок, — сказал Пьер. — Нынче утром мне как раз прислали из Парижа белье и зимние вещи… Подумать только, ведь я приехал налегке, с небольшим саквояжем, всего недели на две, и вот уж скоро три месяца я здесь, а дело мое все в том же положении, как в день приезда.