— А сейчас посмотрим на заход солнца, оно садится позади собора святого Петра, — предложил Дарио, добросовестно исполняя роль чичероне, показывающего достопримечательности города.

Коляска свернула на площадку, где, оглушая звуками труб и литавр, гремел военный оркестр. Множество экипажей, привлеченных музыкой, уже выстроились здесь, а толпа фланирующих пешеходов все росла и росла. С этой восхитительной площадки, очень высокой и очень обширной, открывался один из чудеснейших видов Рима. По ту сторону Тибра, над белесым хаосом нового квартала — Прати-ди-Кастелло, меж зеленеющих садов Монте-Марио и Яникульского холма возвышался собор св. Петра. Еще дальше влево раскинулся старый город — безбрежное и зыбкое море крыш: здания, здания, сколько хватал глаз. Но взор то и дело возвращался к собору св. Петра, который в недосягаемом величии безраздельно властвовал в лазури. С площадки открывалось великолепное зрелище, когда позади каменного колосса, в глубине необозримого неба, медленно садилось солнце.

Порою — это рушатся окровавленные тучи, это битвы великанов, швыряющих друг в друга глыбами скал, погибающих под чудовищными развалинами объятых пламенем городов. Порою — это алые просветы, вспыхивающие во мраке озер, будто кто-то закидывает лучистую сеть, чтобы выудить затонувшее в водорослях светило. Порою — это розовый туман, оседающий нежной пылью сквозь жемчужную сетку льющего в отдалении дождя, занавесившего тайну горизонта. Порою — это триумфальный кортеж, весь в пурпуре и золоте, колесницы туч, катящиеся по огненным колеям, галеры, плывущие по лазурному морю, пышное, причудливое великолепие, низвергающееся в бездонную пропасть густеющих сумерек.

Но в тот вечер перед глазами Пьера несравненное зрелище предстало исполненным тихого, ослепительного и обреченного величия. Вначале солнце, скатившееся с незапятнанного, необычайной прозрачности неба и повисшее прямо над куполом собора св. Петра, еще сверкало так, что глазам становилось нестерпимо больно. И в ослепительном сиянии раскаленный купол как бы плавился жидким серебром, а крыши соседнего квартала Борго полыхали морем сверкающих угольев. Но по мере того, как солнце заходило, оно тускнело и переставало слепить глаза; вскоре оно медленно и величаво скатилось, исчезло позади темно-синего купола, оставив вокруг него лишь сверкающий ореол, огненный венец брызнувших во все стороны лучей. И тут началось нечто сказочное: вереница окон, вверху под куполом, осветилась причудливым светом, он пронзил одно, потом другое окно, и они заполыхали, подобно рдеющему горнилу; казалось, самый купол отделился от здания и лежит на костре приподнятый, вознесенный в воздух неистовой силой пламени. Это длилось минуты три. Окутанные лиловатой дымкой, внизу смутно виднелись крыши Борго, и только между Яникульским холмом и Монте-Марио четко выделялась темная черта горизонта; и тогда небо тоже стало пурпурно-золотым, беспредельный покой, божественная ясность разлились над уходившей в небытие землею. И вот, наконец, окна погасли, небо погасло, и в нахлынувшей ночи лишь едва маячил, все более стушевываясь, округлый купол св. Петра.

И по какой-то неуловимой связи перед мысленным взором Пьера снова возникли возвышенные, грустные и ущербные образы кардинала Бокканера и старого Орландо. Лишь днем познакомился он с обоими — такими величавыми и упорными в своих чаяниях, — и вот теперь, вечером, они возникают перед ним на горизонте, у края неба, овеянного дыханием смерти над погрузившимся в небытие городом, их городом. Означает ли это, что с ними рухнет и все остальное, что все померкнет, исчезнет во мраке ушедших времен?

Наутро к Пьеру пришел огорченный Нарцисс Абер и сообщил, что его двоюродный брат, тайный камерарий, монсеньер Гамба дель Цоппо сказался больным и попросил на два-три дня отложить визит молодого священника, для которого он обещал исхлопотать аудиенцию у папы. Это сковало Пьера; его так запугали, что, опасаясь каким-нибудь неловким шагом все погубить, он не отваживался ничего предпринять, чтобы повидать святого отца. Заняться ему было нечем, и, желая убить время, он стал осматривать Рим.

Прежде всего он посетил развалины Палатина. Было восемь утра, на небе — ни облачка, когда Пьер вышел один из дома; он очутился у входа, на улице Сан-Теодоро, перед решеткой, по бокам которой расположились будки охраны. Один из сторожей тут же подошел и предложил аббату быть его провожатым. Священник предпочел бы побродить, как придет на ум, блуждая наугад и делая неожиданные открытия. Но ему неловко было отказать человеку, который с такой добродушной улыбкой, так любезно предлагал свои услуги, да к тому же очень чисто говорил по-французски. Этот коренастый человечек, на вид лет шестидесяти, с квадратным багровым лицом, которое пересекали внушительные белые усы, оказался бывшим солдатом.

— Если господин аббат пожелает, я могу проводить… Господин аббат, видать, француз. А я пьемонтец, французов знаю хорошо: был с ними под Сольферино. Да! Уж что там ни говори, а когда так побратались, этого не забудешь!.. Погодите-ка, вот сюда, направо.

Подняв глаза, Пьер увидел вереницу кипарисов, окаймляющих Палатинское плато со стороны Тибра; он уже заметил их, когда в день приезда любовался городом с высоты Яникульского холма. Резкая зелень кипарисов, окутанная нежной голубизной воздуха, темной бахромой окружала плато. И ничего, кроме этих деревьев, только голый, опустошенный склон, грязно-серый от пыли; то тут, то там среди редкого кустарника выступали из земли развалины древних стен. Полнейший разгром, места раскопок, наводящие уныние, как пятна проказы, и способные вдохновить одних лишь ученых.

— Дома Тиберия, Калигулы и Флавиев там, наверху, — пояснил гид. — Но мы прибережем их напоследок, сперва надо обойти кругом.

Он свернул влево, остановился перед каким-то углублением в склоне холма, напоминавшим пещеру.

— Вот логово волчицы, которая вскормила Ромула и Рема. Прежде у входа была еще смоковница — Руминал, под ее сенью приютились близнецы.

Старый солдат давал свои пояснения с такой простодушной верой в подлинность всего, о чем говорил, он так гордился реликвиями древней славы родного города, что аббат не мог удержаться от улыбки. Но когда почтенный гид показал ему тут же, рядом с пещерой, остатки древнего Рима — Roma quadrata — развалины стен, видимо, действительно относящихся к эпохе основания Рима, любопытство Пьера было возбуждено и сердце его забилось сильнее. Не потому, конечно, что это было такое уж удивительное зрелище: всего лишь несколько тесаных каменных глыб, нагроможденных одна на другую и не скрепленных ни цементом, ни известью. Но эти выветрившиеся, почернелые камни некогда поддерживали прославленное своей мощью и великолепием здание, они говорили о далеком прошлом, о двадцати семи веках истории, и потому обретали необыкновенную величавость.

Осмотр продолжался; Пьер и его провожатый опять свернули вправо, все время двигаясь вдоль склона холма. Сюда, вероятно, некогда доходили дворцовые пристройки: обломки портиков, рухнувших стен, извлеченные из праха колонны и фризы тянулись по бокам ухабистой тропинки, извивавшейся среди кладбищенских сорняков; и проводник в который уже раз сообщал то, что успел затвердить, десять лет изо дня в день повторяя одно и то же; самые сомнительные сведения он выдавал за самые достоверные, ему были известны название, назначение, история любого обломка.

— Дом Августа, — заключил он, указывая рукой на глыбы земли.

На этот раз Пьер, который ровно ничего не увидел, осмелился спросить:

— Где же?

— Эх, господин аббат, передняя стена, говорят, еще в конце прошлого века была видна. Входили-то с другой стороны, с той, где Священная дорога — Виа-Сакра. А с этой — был широкий балкон, он возвышался над огромным цирком Массимо, оттуда смотрели на игрища… Впрочем, сами видите, дворец все еще почти целиком погребен под этим обширным садом, что там, наверху, а сад этот — виллы Миллс; вот когда деньги для раскопок раздобудут, дворец наверняка обнаружат, да и храм Аполлона и храм Весты, что были рядом.