Перед ним вырос надменный жандарм в парадной форме.
— К синьору Скуадра.
Жандарм молча указал на лестницу.
Аббат стал подниматься. Лестница была очень широкая, с белыми мраморными перилами, пологими ступенями и желтоватыми, отделанными под мрамор стенами. Газовые рожки, защищенные матовыми шарами, уже были слегка притушены, — видимо, из соображении разумной экономии. И какой унылой торжественностью веяло от этой величавой наготы — мертвенной и холодной, залитой тусклым светом ночных светильников! На каждой площадке дежурил швейцарец с алебардой; и в тягостной дремоте, сковавшей дворец, слышалась только мерная поступь стражей, которые безостановочно расхаживали взад и вперед, наверно затем, чтобы не поддаться общему оцепенению.
И в густеющем сумраке лестниц, среди трепетного безмолвия, Пьеру чудилось, что подъему не будет конца. Каждый этаж делился на отдельные марши; один, и еще, и еще один. Когда аббат поднялся, наконец, на площадку третьего этажа, ему показалось, что он взбирался целую вечность. У застекленных дверей залы Климента, лишь одна правая створка которых была распахнута, дежурил другой швейцарец.
— К синьору Скуадра.
Страж отступил, пропуская молодого священника.
В сумеречном свете ламп огромная зала Климента казалась необъятной. Богатейшие украшения, скульптура, живопись, позолота смутным расплывчатым видением тонули во мраке, мерцая на стенах волшебством неведомых драгоценностей и каменьев. И никакой мебели — только нескончаемые плиты пола, пустота, окутанная густым полумраком.
Наконец Пьер различил на скамье, в противоположном конце залы, какие-то смутные тени. Там сидя дремали три швейцарца.
— К синьору Скуадра.
Один из гвардейцев медленно встал и вышел. Пьер понял, что следует обождать. Он не смел шелохнуться, смущаясь гула собственных шагов на каменных плитах пола. Он озирался, рисуя в своем воображении людские толпы, некогда теснившиеся в этой зале. Да и по сей день доступ в нее открыт был всем, и все проходили через эту залу, Залу кордегардии, постоянно полнившуюся топотом шагов снующих взад и вперед людей. Но едва гасли огни, эта зала, как бы утомленная и угнетенная таким множеством предметов и людей, погружалась в тягостное, как сама смерть, забытье.
Гвардеец наконец вернулся, и за его спиною на пороге соседней комнаты появился человек лет сорока, весь в черном, походивший на камердинера в знатном доме пли на соборного служку. У него было весьма благопристойное, гладко выбритое лицо, довольно крупный нос, большие и неподвижные светлые глаза.
— К синьору Скуадра, — повторил Пьер.
Человек поклонился, давая понять, что он и есть синьор Скуадра. Потом поклонился снова, приглашая священника следовать за собой. И оба неспешно, друг за другом, углубились в нескончаемую вереницу зал.
Пьер, знакомый со здешним церемониалом, о чем он не раз беседовал с Нарциссом, узнавал по пути ту или иную залу, вспоминал ее назначение, представлял себе толпу избранных посетителей, допускавшихся в нее. Есть двери, через которые могут проникнуть лишь сановники определенного ранга; вот почему лица, удостоенные аудиенции, переходят как бы из рук в руки: служители передают их гвардейцам-нобилям, те — почетным камерариям, эти — тайным камерариям, пока они не предстанут перед святым отцом. Но с восьми часов залы пустеют, только на консолях горят редкие лампы, вереница обезлюдевших полутемных комнат засыпает, и дворец погружается в величавую, похожую на небытие, дремоту.
В первой зале положено находиться служителям bussolanti, одетым в красные бархатные ливреи, расшитые папскими гербами; это как бы дворецкие, в чьи обязанности входит препровождать посетителей до дверей почетной приемной. В тот поздний час на скамье в углу сидел лишь один служитель, и в густом мраке его пурпурная ливрея казалась черной. Он поднял голову, глядя, как вошедшие углубляются во тьму, пришедшую на смену яркому дневному великолепию помещения. Потом синьор Скуадра и Пьер прошли через Залу жандармов, где, согласно правилам, обычно ожидали возвращения своих патронов секретари кардиналов и других высших сановников церкви. Здесь оказалось совершенно пусто, не видно было ни красивых голубых мундиров с амуницией из белой бычьей кожи, ни нарядных сутан, мелькавших тут в часы блистательных приемов. Пусто было и в следующей, меньшей зале, где помещалась дворцовая гвардия, набранная из среды римской буржуазии, — эта гвардия щеголяла в черных мундирах с золотыми эполетами, в киверах с красными султанами. Аббат и его провожатый свернули вправо, где тянулась вереница других зал, и первая, куда они вошли, Зала гобеленов, — зала ожидания с высоким расписным потолком, с восхитительными стенными коврами работы Одрана, на которых были изображены Христос, творящий чудеса, и свадьба в Кане Галилейской, — тоже была пуста. Пусто было и в Зале гвардейцев-нобилей, где стояли деревянные табуреты, над консолью справа висело большое распятие с двумя лампадами по бокам, а в глубине виднелась широкая дверь, ведущая в небольшое помещение, что-то вроде алькова с алтарем, где святой отец в одиночестве читает молитву, пока присутствующие, преклонив колена, стоят на мраморных плитах пола в соседней зале, сверкающей солнечной позолотой гвардейских мундиров. Пусто было и в почетной приемной, в тронной зале, где папа принимает до двухсот, трехсот лиц одновременно. Напротив окон, на невысоком помосте, стоит папский трон — обитое красным бархатом золоченое кресло под балдахином такого же красного бархата. Рядом лежит подушка, на которой преклоняют колена при целовании туфли. Справа и слева, друг против друга, возвышаются две консоли, одна с часами, другая с распятием, а по бокам, на позолоченном деревянном подножии, — два высоких канделябра со свечами. Обои из красного шелка с крупными пальмовыми листьями, в стиле Людовика XIV, достигают пышного фриза, обрамляющего потолок аллегорическими изображениями и фигурами; а восхитительный холодный мрамор пола только у самого трона устлан смирнским ковром. Но в дни особых приемов, когда папа пребывает в малой тронной зале или даже у себя в комнате, тронная зала становится попросту почетной приемной, где прелаты и высшие сановники церкви ожидают аудиенции в обществе посланников и гражданских чинов всех рангов. Их встречают здесь два почетных камерария — один в лиловой сутане, другой в плаще и при шпаге, — которым папские служители передают из рук в руки лиц, удостоенных высокой чести аудиенции у святого отца, и почетные камерарии сопровождают посетителей до дверей соседней комнаты, тайной приемной, чтобы сдать их на руки тайным камерариям. Эта приемная, самая роскошная и оживленная, обычно блистает поражающим великолепием мундиров и парадной одежды; волнение посетителей растет по мере того, как, проследовав через нескончаемую вереницу зал, восхищенные умело рассчитанным и все возрастающим великолепием, они с бьющимся сердцем, затаив дыхание, приближаются к святая святых, где пребывает единственный избранник. И в этот ночной час — вокруг ни души, ни шороха, ни человеческого голоса: в дремоте пустующей валы лишь тишина снисходила с окутанного мраком потолка на обтянутый красным бархатом трон, да на консоли тускло горела коптящая лампа.
Наконец синьор Скуадра, который медленно, не оглядываясь и ни слова не говоря, шел впереди, на мгновение задержался у дверей тайной приемной, словно давая посетителю возможность немного прийти в себя, прежде чем он переступит порог святилища. Постоянно находиться здесь имели право одни только тайные камерарии, и одни только кардиналы могли здесь дожидаться, пока папа соблаговолит их принять. Когда синьор Скуадра отважился ввести сюда молодого священника, Пьера охватила нервическая дрожь: он догадался, что вступил в грозный потусторонний мир, лежащий за пределами рассудочного и суетного мира человеческого. Днем двери охранял караульный гвардеец-нобиль; но в это позднее время у входа не стоял никто, в комнате было пусто, как и во всех прочих; и, чтобы представить ее себе в часы приемов, следовало нарисовать в своем воображении тех весьма высокопоставленных и могущественных сановников в парадных одеждах, что обычно заполняли ее. Комната была узковатой, наподобие коридора, двумя окнами она глядела на новый квартал — Прати-ди-Кастелло, и только одно окно, в самом конце, у двери в малую тронную залу, выходило на площадь св. Петра. Здесь, в простенке между окнами и дверью, за небольшим столиком обычно сидел секретарь, но сейчас не было и его. И опять такая же золоченая консоль с таким же распятием, и такие же две лампады по бокам. Большие стенные часы в футляре черного дерева с инкрустацией из меди мерно отсчитывали время. Единственной достопримечательностью тут были доходившие до самого потолка, украшенного раззолоченными розетками, обои из красного шелка, где желтые гербы в виде двух ключей и тиары чередовались с изображением льва, опустившего когтистую лапу на земной шар.
