Послушайте же г-на Прюдома. Речь идет о некоей образцовой служанке, которую во всем квартале величают по имени ее господ: «Она наивно принимает почтенное имя, каким ее награждают, и с честью его носит». Или такой перл: «Присудив ему премию Жемона в размере тысячи франков, Академия никому не поведает о мужестве капитана Вуазара. Но он с радостью прибавит к стольким знакам отличия награду, которой ему недоставало». Не правда ли, неожиданный оборот? Но г-н Прюдом еще сильнее в высоком стиле. Он становится на цыпочки и напыщенно разглагольствует о глухонемых: «Нет нужды распространяться о том, сколь благотворное действие оказали эти беседы на души людей, обреченных на одиночество, которые, будучи лишены общества себе подобных, тем более испытывают потребность в общении с богом». Ну и ну!

На каждом шагу такие штампы, как «согбенная под бременем лет», «самая почетная должность, хотя и плохо вознаграждаемая, это скромная должность сельской учительницы» и т. д. В заключение приведу еще пример. Г-н Сарду рассказывает об одной операции, на которой он присутствовал: «Операция, — говорит он, — прошла на редкость удачно. Пациент и глазом не моргнул. Осмелюсь сказать, он беспрерывно смеялся и пел». Как вам нравится это выражение: «осмелюсь сказать»? Оно употреблено до того некстати, что трудно добраться до смысла фразы. Почему, черт возьми, г-н Сарду осмеливается сказать, что спавший под хлороформом пациент смеялся и пел?

Повторяю, в речи г-на Сарду нет ни одной живой фразы, — это какое-то скопище общих мест, выраженных дурным языком. Не говоря уже о синтаксических неувязках вроде следующей: «Сегодня согбенная под бременем лет, с трудом передвигая ноги, не думайте, что ее рвение ослабело». Но боюсь, что мне не удастся открыть глаза г-ну Сарду и он так и не осознает своей литературной беспомощности. В вопросах стиля он совершенный младенец. Он не понимает никаких исканий и не способен оценить наши находки. Он не чувствует ни построения фразы, ни ее колорита, ни ритма. Правда, он делал доклад на тему о премиях за добродетель, назначаемых Академией, и это на редкость противная тема. Но и такой сюжет следует трактовать опрятно, не проявляя парижского бахвальства и буржуазного ханжества. Гаврош неразлучен с Прюдомом. Однажды я написал, что не ценю г-на Сарду как писателя, и кажется, это очень его обидело. Но я попросту хотел сказать, что г-н Сарду вовсе не писатель. Ему не удалось написать пьесу в высоком стиле — «Даниэль Роша», — и вот он снова пыжится и еще раз нам доказывает на заседании Французской Академии, что он действительно не писатель.

Перевод Н. Славятинского

В предисловии к «Полному собранию драматических произведений» Эжена Лабиша Эмиль Ожье говорит: «Как в жизни, так и в творчестве г-на Лабиша веселость льется широкой рекой, которая несет в своих водах самую забавную фантазию и самый крепкий здравый смысл, самый безрассудный вздор и самые тонкие наблюдения. Чтобы заслужить репутацию глубокомысленного писателя, ему недостает лишь чуточки педантизма, и лишь чуточки горечи — чтобы прослыть моралистом высокого полета. Он не прибегает ни к хлысту, ни к феруле; если он и скалит зубы, так только смеясь; он никогда не жалит. Он не испытывает того неистового негодования, о котором говорит Альцест; подобно Реньяру, он смеется, только чтобы позабавиться, а отнюдь не для того, чтобы дать исход своему возмущению». Сказано превосходно, очень метко и справедливо. Но хотелось бы все это несколько развить, чтобы оно стало еще очевиднее и яснее.

Прежде всего надо отметить, что манера г-на Лабиша устарела. Он царил целых четверть века, а это срок очень большой и свидетельство редкостного успеха. Лет двадцать пять — тридцать он олицетворял собою смех французов, властвовал над нашей веселостью. Мало кто пользовался такого рода славой. Но смех г-на Лабиша — уже смех вчерашний, и доказательством этому служит то, что теперь у нас другого рода смех — смех, наиболее яркими представителями которого являются, по-моему, гг. Мейак и Галеви. Сравните «Грелку» или «Кузнечика» с «Соломенной шляпкой» и вы сразу же почувствуете глубокую разницу — больше добродушия во вчерашнем и большую нервозность в сегодняшнем, более непосредственное, радостное, человечное воодушевление старшего и более ограниченную, подправленную парижской пикантностью выдумку младших. Здесь противостоят не только отличные друг от друга темпераменты, здесь сказывается разница двух эпох, двух обществ.

Я охотно развил бы эту параллель, ибо она дает мне новые доказательства беспрестанной эволюции театра, которую я всегда стараюсь подчеркнуть, чтобы поощрить и защитить новаторов. Но это увлекло бы меня в сторону от непосредственной моей задачи, а именно — от рассмотрения драматургии г-на Лабиша.

Очерк чрезмерно разросся бы, и я вынужден его ограничить более тесными рамками. Прежде всего коснусь «Соломенной шляпки» — пьесы, послужившей образцом для множества водевилей. В тот день г-н Лабиш не только написал пьесу, он создал определенный жанр. Композиция ее оказалась такой удачной, такой удобной для нагромождения любых проказ, что сразу же появились подражатели, принявшие ее за модель. Я бы сказал даже, что это была гениальная находка, ибо создать жанр удается далеко не всякому. В современном водевиле еще никто его не превзошел, и ничто не может сравниться с ним в отношении искрометной, щедрой фантазии и здорового, непосредственного смеха. Конечно, здесь не может быть речи о верности наблюдений, правдивости характеров, стиле. Пьесу надо воспринимать как добродушный, непритязательный фарс, превосходно скроенный применительно к сцене.

Но с особенным удовольствием прочел я одноактные пьески, дополняющие первый том, в том числе такие, как «Мизантроп и овернец», «Эдгар и служанка» и «Девочка в надежных руках». Здесь проявился весь талант г-на Лабиша; я хочу сказать, что тут ясно видны особенности его дарования и причины его успеха. Здесь все то же добродушие, тот же непринужденный смех; но автор не ограничивается в этих пьесках исключительно фантазией, он затрагивает жизнь, он ловко перепрыгивает через сточные канавки, он осторожно касается зияющих язв. Это обаятельный человек, который играет с огнем, не обжигаясь сам и никого не пугая.

Возьмем «Мизантропа и овернца». Шифоне, богач, рантье, снедаем жаждой правды. Он хочет правды, он требует ее во что бы то ни стало, и вот он заключает с овернцем Машавуаном договор, по которому обязуется предоставлять ему кров и пищу, а овернец за это должен говорить Шифоне правду всегда и ни с чем не считаясь. Но уже через час Шифоне готов пожертвовать половиною своего капитала, только бы избавиться от постояльца, — до такой степени последний срамит его и раздражает. Вот сюжет, годный для весьма горькой сатиры! Дайте его кому-нибудь из английских комедиографов XVII века, — Бену Джонсону, например, — и вы увидите в каком отталкивающем виде он представит вам род человеческий. Каких только отвратительных истин не бросит Машавуан в лицо окружающим! А у г-на Лабиша горечь улетучивается, остаются только взрывы хохота при виде затруднений, в какие овернец ставит мизантропа; и весь комизм порождается постепенной переменой во взглядах Шифоне, причем он же за это и расплачивается. Здесь большой философский вопрос разрешается шуткой.

А теперь посмотрим «Эдгара и его служанку». Тут перед нами картина нравов и в основе сюжета — случай из числа самых деликатных, самых скользких, какие только возможны в семье. Хозяйский сын Эдгар воспылал нежностью к горничной своей матери, Флорестине. Между тем ему предстоит жениться, связь с девушкой тяготит его, и он собирается положить ей конец. Но Флорестина желает быть любимой и потому всячески препятствует браку своего обольстителя. Все это нельзя назвать особенно назидательным. Такой сюжет может легко привести автора к показу грязной изнанки жизни. Интимная сторона семейной жизни, снисходительность к проказам молодежи, разврат, который заводится в доме, когда ему попустительствуют окружающие, — все это пущено здесь в ход, и притом весьма смело. Но не пугайтесь. Г-н Лабиш будет смеяться так заразительно, в порыве резвой фантазии он так изящно отойдет от реальной жизни, что в сюжете не останется ничего оскорбительного. Зачем же негодовать, раз мы условились, что все это показывают нам смеха ради и что все это вовсе не правда?