Господин Викторьен Сарду недавно сделал в Академии поразительный доклад на тему о премиях за добродетель. Этот доклад заинтересовал меня, ибо он имеет прямое отношение к театру, хотя и является упражнением в красноречии. Я представляю себе, что автор, работая над докладом, думал о г-не Параде или о г-не Сен-Жермене. По существу говоря, это длинный монолог, написанный для сцены, с обычными передержками; говорят, он произвел огромное впечатление на зрителей. За отсутствием какого-нибудь актера, любимца публики, его прочитал сам г-н Сарду. А известно, что он читает мастерски и эффектно преподносит и фразы.

Разумеется, г-н Сарду имел шумный успех, вызвал смех, аплодисменты, ему устроили овацию. Да разве могло быть иначе? Ведь доклад был написан едва ли не в форме диалога, на каждом шагу там красноречивые многоточия, как в ловко сделанной комедии. Тут все доступно пониманию публики: заезженные фразы, какими изобилуют благонамеренные газетки, общие места, поверхностные утверждения, какими восхищаются недалекие люди. Вдобавок дешевый скепсис, парижское остроумие, высмеивающее бога или науку, смотря по обстоятельствам, умение разрешить самый серьезный вопрос при помощи логического трюка, избитые приемы, вызывающее хихиканье, которое раздражает пуще всякой глупости. Да! Прочитав страничку доклада г-на Сарду, понимаешь, как хорошо и полезно быть дураком!

Итак, ставится проблема моральной ответственности. Роковой вопрос, испокон веков приводивший в ужас криминалистов. В средние века по постановлению суда сжигали колдунов, а эпилептиков и истеричек вешали, обвиняя их в том, что они летают на шабаш; но вот восторжествовала наука, и этих без вины виноватых стали отправлять в больницы. Правосудию пришлось считаться с наукой. Г-н Шарль Демаз недавно опубликовал весьма любопытную работу — «История судебной медицины во Франции». Не стану распространяться на эту тему; скажу только, что в результате развития науки мы сможем глубже и точнее определить границы моральной ответственности. Всякому ясно, что это не подходящая тема для шуток.

Но г-н Сарду, со свойственным ему чутьем, находит и здесь материал для веселенького водевиля. У него врожденный дар опошлять идеи и делать их смешными. Он так и сыплет парадоксами, — верх парижского остроумия! Все настроены серьезно, но кто-то пускает шутку по самому пустячному поводу, и сборище бездельников и взрослых детей разражается хохотом. Это называется оживлять публику. В толпе всегда найдется балагур. К счастью, все это не имеет серьезных последствий. Толпа посмеется и позабудет о балагуре.

Итак, г-н Сарду начинает рассуждать о науке, и вот что он изрекает: «В настоящее время нас интересует не добродетельный человек, а тип преступника. Новейшая философия, стоя на научной почве, считает душу функцией мозга и утверждает, что нравственное поведение возможно лишь при гармоническом равновесии всех органов тела. У этой доктрины немало приверженцев среди медиков, и не удивительно, что они решительно всех людей считают больными». Затем следуют шутки, примелькавшиеся на столбцах газет. На беду, наблюдение г-на Сарду не лишено основательности, ибо во все времена, даже в эпоху господства схоластики, больше внимания уделяли преступнику, чем человеку добродетельному. Это вполне понятно, ибо когда происходит несчастье, всегда требуется помощь. И наука ничуть не виновата, что у нас пробудился интерес к моральным уродствам. Напротив, наука разрушает веру в чудеса, изгоняет дьявола, дает определение понятию зла, распространяет свет и проповедует справедливость. О целом ряде предметов она имеет еще смутное представление, и все же она двигает вперед цивилизацию. Однако с моей стороны довольно наивно защищать науку от парижского остроумия…

Вы хотите решить проблему моральной ответственности? Боже мой, да нет ничего проще! Представьте себе такую картину. Вот там, в уголке двора, стоит Зло, а здесь, у забора сада, стоит Добро. Потом из глубины сцены появляется Правосудие и Академия; происходит судебное разбирательство, и под занавес Академия награждает Добро, а Правосудие наказывает Зло. Вот и все. Вызывают актеров. Выходит г-н Сарду и говорит, обращаясь к публике: «Мы можем гордиться прекрасной традицией премий за добродетель. Это своего рода протест национального здравого смысла против растлевающих доктрин. На наше счастье, у нас одна-единственная мораль, утверждающая ценность Добра и отвергающая Зло. Это старый метод, но метод весьма надежный!» Гром аплодисментов.

Я так и ожидал, что услышу о «национальном здравом смысле» и о «растлевающих доктринах». Быть может, вы скажете г-ну Сарду, что он не прав, считая проблему решенной и заявляя: «Вот это Зло, а это Добро». Ведь речь как раз идет о том, чтобы определить, что такое добро и что такое зло; только тогда мы станем на твердую почву. Но г-н Сарду рассмеется вам в лицо: «Как! Неужели вы не поняли? Добро справа, а зло слева!» И он вновь покажет вам ту же сцену. Для него все сводится к театральной технике. Говорят, он весьма просвещенный человек, у него прекрасная библиотека. Возможно. Но мы судим о нем по его произведениям и усматриваем в них лишь замечательное знание сцены. В «Даниэле Роша» он, как всегда, преподносит нам глубокую философскую дилемму: с одной стороны, храм, с другой — спальня. Всё те же приемы Скриба.

Я прекрасно знаю, что это никого не смущает, а многих даже забавляет. Но бывают минуты, когда начинаешь возмущаться этой торжествующей посредственностью, этим фигляром, который паясничает, когда все кругом трудятся, исполняя задания века. Пока г-н Сарду только забавляет публику, все идет прекрасно. Он подарил нам несколько превосходных водевилей, где стремительно развивается действие; кое-что там тонко подмечено, но немало фальшивых нот. К сожалению, в погоне за актуальностью он иногда берется за чрезвычайно серьезные проблемы и решает их, как какой-нибудь парижский гамен. Публика потешается, а он воображает себя мыслителем. Если только он не посмеивается над самим собой. Но в этом я сомневаюсь.

В его странной речи меня больше всего удивляет стиль. Надо же когда-нибудь растолковать публике, что мы понимаем под словом «писатель». Говорят о стиле г-на Сарду. Но, боже мой, г-н Сарду и понятия не имеет, как надо строить фразу. Мне хотелось бы свести его с Флобером и послушать, как они станут обсуждать какой-нибудь кусок прозы. Ах, друзья мои, вы и представить себе не можете, как огорошат нашего академика наставления великого стилиста! У него наверняка разыграется мигрень, — ведь, говорят, он страдает головными болями. Допустим, г-н Сарду дурно пишет именно для театра; быть может, он делает это нарочно, ведь, как известно, некоторые критики заявляют, что пьесы следует писать плохим языком. Но вот он в Академии, где ему представляется случай показать, какой у него прекрасный и могучий стиль. Он, несомненно, воспользуется этой возможностью. Надо думать, в своей речи он превзойдет себя. Но увы!..

Кажется, я начинаю раздражаться. К сожалению, подобные образцы ораторского искусства никто не изучает. А между тем это вопрос литературной гигиены. Раз и навсегда нужно показать, что г-н Сарду сущий Прюдом[25] в области литературы; если угодно, у этого Прюдома пляска святого Витта, и этот Прюдом нещадно коверкает язык, сыплет трюизмами и изрекает махровые пошлости. Ни в одной даже самой неряшливой статейке не встретишь столько шлака.

Буду брать примеры наугад. Прежде всего такая замечательная фраза: «Он беден, и перелом его правой ноги недавно вызвал падение, и он сломал правую руку». Неправда ли, изящно, просто и ясно? А как вам нравится такие находки? «Ни один день его долгой жизни не был потерян для добродетели». Или: «Такого рода добродетель не столько утоляет телесные страдания, сколько исцеляет душевные раны». И еще: «Когда кто-нибудь страдает, болен или впадает в отчаяние, появляется женщина, верней, она прибегает». Боже мой, какая оригинальная мысль!