— Известен? — переспросил халдей. — Нет, я не знаком с ним. Я лишь следовал за ним, наблюдал, слушал в надежде, что он сможет мне помочь. Но я никогда не приближался к нему. В конце концов, я понял, что его посулы не для меня.

— В самом деле? — Пилат уже начал подозревать, что толку от этого человека не будет. — И что же он сулит?

— Вечную жизнь, — просто ответил халдей.

— Ах вечную жизнь! — с насмешливой задумчивостью повторил прокуратор. — А ты, значит, вечно жить не хочешь.

— Нет.

— А чего же ты хочешь?

— Смерти.

Пилат рассмеялся.

— Ну, это мы тебе сможем устроить, халдеянин. Страбо, за что он арестован?

— Убийство, мой господин, — ответил центурион. — Но, может, стоит спросить его, о чем проповедовал назарянин?

Пилат повернулся к халдею.

— Давно ты знаешь… я имею в виду, давно ты следишь за этим назарянином?

— С его рождения, — ответил халдей.

Пилат подавил улыбку, ведь стоящий перед ним пленник был явно моложе Иешуа.

— С его рождения, говоришь?

«Я был прав, — подумал Пилат, — он ненормальный».

— Да, — подтвердил тот. — Я жил в Халдее, когда он родился. И были там странники, великие мудрецы и ученые из одной восточной страны. Их язык показался мне знакомым, и я последовал за ними. Им было пророчество о рождении Спасителя, и они шли поклониться Ему. Я жаждал спасения, а потому отправился с ними к месту его рождения. С тех самых пор я выжидал, наблюдал, и…

— Страбо, — прервал его Пилат, — есть ли какие-нибудь сомнения в виновности этого человека?

— Нет, мой господин. Когда мы нашли его, он был весь в крови, а рядом лежали искромсанные трупы.

Пилат кивнул.

— Имеешь ли ты что-нибудь сказать в свое оправдание?

Халдей не ответил, и Пилат продолжил:

— Ты признан виновным и приговариваешься к смерти. Приговор будет приведен в исполнение немедл…

Он вдруг замолчал и задумался. Жизнь этого человека ничего не значила для Пилата, равно как и жизнь проповедника Иешуа, но ему не хотелось уступить требованиям Каифы. И вдруг он улыбнулся. Ему в голову пришла идея, которая наверняка поможет поставить на место этого продажного, но все еще очень могущественного первосвященника.

— Страбо, значит, ты не знаешь его имени?

— Нет, мой господин.

— По-моему, у них есть обычай прибавлять к своему имени имя отца. Ну, например, такой-то, сын такого-то, да?

Пилат взглянул на халдея.

— Как звали твоего отца, халдеянин?

Тот пожал плечами.

— Я и своего имени не ведаю, откуда же мне знать, как звали моего отца.

Страбо осторожно кашлянул.

— Позволено ли мне будет спросить, что замышляет мой господин?

— Ты знаешь язык евреев лучше, чем я, Страбо. — Пилат не удостоил центуриона ответом. — Как на их языке звучит слово «отец»?

— «Авва», мой господин, — ответил недоумевающий Страбо, — но…

— А «бен» значит «сын кого-то», не так ли?

— Это на их древнем языке, — вступил в разговор солдат, который привел халдея, — на языке книжников и священных текстов. А простой люд обычно говорит «бар», или «вар».

— Ну, конечно, как я раньше не сообразил, — кивнул Пилат, — вон за дверью стоит Иешуа бар Иосиф, иначе говоря, Иешуа сын Иосифа.

Он наклонился вперед и ухмыльнулся.

— Ты, случаем, не игрок, друг мой?

Халдей печально улыбнулся в ответ.

— Судьба не наградила меня достаточным состоянием, чтобы испытывать удачу в азартных играх.

— Что ж, скоро ты станешь игроком. Моли судьбу, чтобы послала тебе удачу, когда будут брошены кости, сын своего отца.

Пилат обращался к узнику по-гречески, который был поистине универсальным средством общения на востоке Римской империи, и последние слова он произнес на эллинский манер. «Сын своего отца», так назвал он халдея.

Варавва.

После этого Пилат встал и пошел к выходу на помост. Страбо повернулся к солдату.

— Откуда ты знаешь про древний язык?

Солдат пожал плечами.

— У меня здесь подружка, центурион, она из местных.

Страбо кивнул, подталкивая халдея к выходу вслед за прокуратором. «Что ж, это понятно, — подумал он. — Солдаты остаются мужчинами, где бы они не служили».

Толпа на площади перед резиденцией не уменьшилась, и все попытки утихомирить ее оказались тщетными. Когда Пилат снова появился на помосте, рев голосов с новой силой прокатился над площадью. Он выждал несколько мгновений, затем медленно поднял руку, призывая к молчанию. Крики утихли.

— Согласно закону и обычаю этой страны, — громко начал прокуратор, — в честь праздника пасхи одному из двух приговоренных к смертной казни преступников великодушный кесарь император готов возвратить его презренную жизнь!

Пленник, которого называли Халдей, Варавва, а также десятком других имен, не слушал прокуратора, предлагавшего толпе выбрать между его жизнью и жизнью Иешуа из Назарета. Как только Пилат начал говорить, Иешуа повернул голову, обратив взгляд на товарища по несчастью, и его глаза приворожили халдея. В этих глазах он увидел сострадание, понимание и любовь. Халдей задрожал, ощутив, как волны бесконечной жалости захлестнули его, окутали все его существо. Жалость, казалось, лилась из бездонных глаз Иешуа. Не было сказано ни одного слова, не было сделано ни одного движения, однако халдей почувствовал, вдруг разом постиг все, что было в этом взгляде. «Он знает! Он знает! Назарянин знает обо всем, он понимает меня! Он может мне помочь, может помочь!»

— Не этого человека, но Варавву! — донесся до него голос Каифы.

— Варавву! Варавву! — исступленно скандировала толпа. — Отдай нам Варавву!

«Они хотят убить его! — Мысли халдея замедлись. — Но если он умрет, то для меня все кончено! Я погиб! Погиб!»

Он отчаянно закричал:

— Иешуа невиновен! На мне вина, убейте меня! Меня, не его! Я убийца, убийца! Он ни в чем не виноват!

Но его голос утонул в непрестанном реве толпы, настроенной во что бы то ни стало спасти его проклятую жизнь, которой он и так не может лишиться, и отправить на смерть того, кто был его единственной надеждой на спасение.

— А как быть с Иешуа? — Пилату пришлось кричать, чтобы быть услышанным.

— Распни его! — выкрикнул Кайфа, и эти слова были мгновенно подхвачены обезумевшей толпой, которая повторяла их снова и снова в нарастающем, оглушающем ритме.

Страбо перерезал кожаный ремень, стягивающий запястья халдея, и столкнул его с помоста прямо в толпу. Но охваченные жаждой крови, люди уже забыли о его существовании. Продолжение трагедии, разыгравшейся в ту черную пятницу на площади перед резиденцией прокуратора и завершившейся на лобном месте, известном под названием Голгофа, халдей наблюдал уже как зритель, бессильный что-либо изменить. В тот день и был распят Иешуа сын Иосифа, проповедник из Назарета.

А потом день угас, унося с собой прямиком в бессмертие все сопутствующие ему события и треволнения, и полная луна залила улицы Иерусалима своим таинственным сиянием, вот тогда-то возле резиденции прокуратора появился оборотень. Его влекло сюда доныне неведомое чувство, завладевшее скудным животным рассудком. Он не понимал и не пытался понять, что это было, ему оставалось лишь подчиниться.

Он искал женщину, ту, чье лицо запечатлелось в его памяти еще утром, когда он был человеком. Оборотень не помнил себя человеком, не помнил он и свою встречу с Клаудией Прокулой, он знал лишь луну, азарт охоты и вкус человеческой плоти. Но в эту ночь все было не так, с ним произошло нечто странное: он не мог вести себя как обычно, ему словно что-то мешало, какое-то раздражение, неведомый порыв. Оборотень искал эту женщину, не думая о причинах и следствиях, ведь он не умел думать, он просто шел вперед, не зная, куда и зачем.

Оборотень перебрался через южную стену резиденции Понтия Пилата. Он не обращал внимания на терзавший его голод и тихо прокрался мимо стражников, не причинив никому вреда.

В полном молчании он крался по длинным коридорам, ведомый могучим охотничьим инстинктом, пока, наконец, не нашел ее.