На самом же деле Центр был невероятно децентрализован, раздроблен на многочисленные отделы, которые, в свою очередь, распадались на небольшие исследовательские группы, причем ни в одной из групп не знали, над чем работают остальные. Всем было известно, что где-то в Центре кто-то занимается исследованиями в области раковых заболеваний, однако никто не знал, кто и где. Все отделы и группы подчинялись Генеральному директору Уильяму Пратту, который не был ни врачем, ни ученым, ни бизнесменом. Никто не знал, почему именно он руководит Центром и какая у него профессия, однако он был главным, он подписывал ведомости на зарплату и утверждал исследовательские программы.

Сотрудники были в неведении относительно очень многого, и децентрализация усугубляла ситуация настолько, что у них даже мысли не могло возникнуть по поводу каких-либо расспросов. Никто не знал, кому принадлежат таинственные инициалы «Ф. Б.»-, время от времени появляющиеся на приказах, подписанных Праттом. Никто не знал, по какой причине третий этаж всегда закрыт и не используется, тогда как первый и второй так густо заселены. Никто не знал, почему значительная доля научных разработок касается предметов, которые можно лишь с большой натяжкой отнести к генетике. (Впрочем, само собой разумеется, кто-то и где-то внутри Центра занимался по-настоящему нужным делом.).

И, кажется, никому не было дела до того, что лифты не поднимались выше второго этажа, что на панели управления каждого лифта вообще отсутствует кнопка с цифрой «3».

Кажется, никто не задумывался, почему среди трехсот сотрудников Центра не было ни одного негра или испанца, ни одного индейца или еврея.

И уж само собой разумеется, что ровно в пять, когда заканчивался рабочий день, все они дружно отправлялись по домам. Для работы сверхурочно необходимо было получить специальное разрешение, которое по той или иной причине никогда никому не давалось. Пожилой охранник службы внутренней безопасности покидал свой пост в холле у центральных дверей, как только являлся его ночной сменщик — молодой человек в плохо пригнанной униформе с лицом желтовато-серого цвета, серьгой в ухе и гладко выбритой головой. Когда наступала ночь, он открывал двери, и Центр заполнялся молодыми людьми, расхаживающими повсюду с видом истинных хозяев, одетыми в кожаные куртки со свастикой на рукаве.

И когда на третьем этаже загорался свет, и прошедшие специальный отбор ученые и врачи приступали к работе, когда «кнуты»-охранники занимали свои посты, и в особых звуконепроницаемых комнатах начинались жуткие эксперименты над похищенными людьми, которые сопровождались мучениями и болью, а заканчивались, как правило, смертью, вот тогда в холодном свете звезд и совершались с Центром странные метаморфозы. Здесь переставали бороться с болезнями, но занимались их созданием. Генетика покидала сию обитель, уступая место евгенике.

Словом, Центр уже не был одним из многих исследовательских учреждений, разбросанных по Америке, но странным образом уподоблялся лаборатории Менгеле в Аушвитце.

А в этот воскресный вечер Центр был пуст, не проводились даже специальные исследования. Несколько «кнутов» скучали у входа на первом этаже, да еще двое — Джимми Бауманн и Лайл Хокинс — ждали за дверью того помещения, куда Фредерик Брачер провел. Джона и Луизу Невилл.

Когда железная дверь за ними с треском захлопнулась, Джон со страхом оглядел гладкие, ослепительно белые стены, необычайно высокий потолок, футах в двадцати пяти от пола и маленькие окна под самым потолком, через которые в комнату проникали редкие лучи заходящего солнца. А потом он увидел решетки на окнах и догадался, что это тюрьма.

Он также понял, что комната, куда они только что вошли, была как бы прихожей, за которой находились камеры. В противоположной стене была еще одна железная дверь с зарешеченным оконцем. Когда Джимми Бауманн открыл ее, Невилл увидел длинный узкий коридор, по обеим сторонам которого располагалось множество дверей с решетками. Пока Брачер вел их по коридору, Невилл, не удержавшись, заглянул в одну из камер и тут же содрогнулся, представив, каково оказаться здесь заключенным. Через решетки на дверях вся камера отлично просматривалась. Невилл поморщился, почуяв отвратительный запах человеческих испражнений, пота и грязной одежды, к которому примешивался сильный запах хлорки.

«Помилуй нас, Господи! „— с отчаянием взмолился он.

Брачер, казалось, чувствовал себя совершенно в своей тарелке, словно проводил увлекательную экскурсию.

— Естественно, в первую очередь мы думали о безопасности, — с воодушевлением рассказывал он. — Вот эти стекла, а также окна в коридорах — зеркальные. Предосторожность против любителей подглядывать. Стены звуконепроницаемые, да и вообще все тут сделано из самых современных, самых прочных материалов. Никто не проникнет внутрь и не выйдет отсюда без специального разрешения.

Луиза остановилась и тронула брата за рукав:

— Подожди, Фредерик, подожди. Я не хочу с тобой спорить, а тем более драться. Ты просто должен выпустить нас отсюда. Мне это не нравится, Фредерик… Как-то не по себе… Меня тошнит и вообще…

— Не спеши, Луиза, обдумай все хорошенько, — прервал ее Брачер. — В конце концов ты поймешь, что этим можно гордиться. А теперь помолчи. — Он остановился перед одной из камер. — А вот и наши гости. Молодого звать Янош Калди, а старика — Бласко. Оба имени довольно распространены среди представителей неполноценных рас.

Пока Брачер говорил, Бласко подошел к решетке и начал что-то с жаром говорить на непонятном языке.

Брачер ухмыльнулся:

— Насколько я могу судить, он изъясняется на простонародном диалекте испанского, здесь его никто не понимает. Само собой разумеется, неполноценные в расовом отношении особи попадают сюда только одним путем — в качестве человеческого материала для будущих экспериментов. — Он спиной почувствовал, как при этих словах Луиза буквально впилась в него взглядом, но он не повернулся. День близился к закату, и он рассчитывал воочию увидеть один из припадков Калди, а поэтому ему меньше всего сейчас хотелось тратить время на бесцельные споры с кузиной.

— Но, вероятно, в университете можно найти специалистов в этом языке и, — неуверенно начал Невилл.

— Нет, наши правила безопасности это исключают. Мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь узнал, чем мы здесь занимаемся.

Бласко говорил без остановки. В его голосе слышалось отчаяние, страх и мольба. Невилл пожал плечами:

— Я ничем не могу помочь, Фредерик. Я знаю греческий, латинский и древнееврейский. Я знаю французский и немецкий, но этот… увы! — он покачал головой.

— Не будь идиотом, Джон, — грубо оборвал его Брачер. — Я же объяснил причину, по которой вы здесь. Мне нужен психолог, а не переводчик. Нас интересует Калди, не Бласко. Они были вместе, когда их обнаружили, именно поэтому мы и поместили их в одну камеру и не хотим разлучать, пока не выясним, что же произошло и почему.

Луиза изо всех сил пыталась скрыть свой интерес к увиденному и услышанному, однако ей с трудом это удавалось. То, что она мельком увидела в морозильной камере, произвело на нее жуткое впечатление, впрочем ее гнев, уныние и отвращение на самом деле были вызваны скорее неожиданным столкновением с ужасной реальностью происходящего. И где? В месте, которое она, казалось бы, так хорошо знала, где проработала столько лет. Она смотрела на двух заключенных в камере мужчин и чувствовала, как в ней поднимается жалость и одновременно стыд. Бедняги, думала она, и тут же: „А сколько же их тут всего? Пока я в блаженном неведение работала здесь день ото дня, сколько их, таких же бедняг, заключили сюда и издевались и, бог знает, что еще с ними делали, и все это прямо у меня над головой!“

Она смотрела на узников и старалась понять, как повлияло на них пленение. Старшему, Бласко, крепкому на вид мужчине с осунувшимся лицом, было далеко за шестьдесят, а, может быть, и все семьдесят. У него были совершенно белые волосы и пышные, с проседью усы.