— Ты только мой. Им здесь не обломится. Я тебя никому не отдам!

Затем она объявила репортерам, исполняя привычную для нее роль секретарши и вживаясь в образ интимной подруги:

— Мой близкий друг, господин Папалексиев, отказывается давать интервью, но он готов рассмотреть ваши заявки в отдельном порядке… Он в прошлом наш бывший сотрудник, так что вам его не перехватить — не трудитесь!

Когда огорченные корреспонденты рассеялись в поисках своего случайного хлеба среди других, более сговорчивых персон, упивавшаяся безраздельной властью над перспективным Тиллимом Авдотья увлекла его от банкетного стола в полумрак бара за уединенный столик. Но скрыться от прессы им было, увы, не суждено: парочку вновь обнаружили вездесущие представители второй древнейшей профессии, которые, пользуясь коротким знакомством с Каталовой, составили свободные столики и, образовав единый длинный пиршественный стол, устремились навстречу веселью. Распивая горячительные напитки, они делились впечатлениями о сегодняшних событиях, иные, тут же раскрыв блокнот, писали статьи в вечерний информационный выпуск, но были среди них и романтики богемного вида, склонные со вкусом шалить, читать стихи и обсуждать всевозможные художественные изыски.

— А вам нравится Джойс? — спросил Тиллима томный молодой человек с мутным взглядом, прямым пробором и колечком в ухе — студент английского отделения филфака университета. При этом он осторожно дотронулся пальцем до руки Тиллима, как бы давая понять, что хочет вызвать его на задушевную беседу об элитарной литературе.

Папалексиеву этого прикосновения было вполне достаточно для того, чтобы достойно развить тему:

— Да, Джойс, конечно, величина. Странно было бы не восхищаться экзистенциальной бездной его «Улисса». Хотя мне ближе «Поминки по Финнегану», но, уж если быть предельно откровенным, я не вижу в литературе модернизма фигуры значительнее Пруста. Вот целый космос интимного человеческого бытия! Некоторые считают его творчество только иллюстрацией философии интуитивизма Бергсона, но я убежден, что такое понимание прустовской эпопеи слишком узко, и упиваюсь в ней каждой строчкой, каждым предложением. Но имейте в виду — Пруста следует читать только в академическом переводе Франковского. Там такой язык, такая поэзия! Вы, конечно, помните неповторимый пассаж из «Любви Свана» о чувстве к женщине, для зарождения которого, как пишет Пруст, «нужно только, чтобы наш вкус к ней стал исключительным»?

Студент-филолог, который за годы учебы в университете приобрел убеждение, что его ничем уже не удивишь, на сей раз был озадачен. Глядя на своего собеседника, он размышлял: «Ничего себе индивидуум! Ну то, что имеет представление о Джойсе и любит Пруста, — это еще куда ни шло: не всем же балдеть от романов о Тарзане! Но ведь он дословно процитировал мои любимые строки! После таких откровений поневоле в телепатию поверишь». И, почтительно раскланявшись, не находя слов, интеллектуал удалился к стойке бара, надеясь наедине с двойным виски разобраться в феномене человеческого общения, которое порой преподносит такие вот шарады.

Познания Папалексиева в области литературы вызвали восхищение всех тех, кто оказался невольным слушателем его мини-эссе о Прусте, Авдотья же была совершенно изумлена безграничными дарованиями своего поклонника и, устремив на него взгляд, полный обожания, залепетала:

— И почему ты до сих пор скрывал свой ум? С такой головой можно всего добиться… Я всегда знала, что ты особенный… Я восхищаюсь тобой, твоим умом! Считай, что ты меня покорил.

Осчастливленный таким признанием, Тиллим взволнованно произнес:

— Авдотья, любимая, я так долго ждал этого часа, этого мига. Шестьсот лет назад великий Петрарка посвятил своей возлюбленной Лауре сонет, который я, Тиллим Папалексиев, посвящаю тебе!

Он встал в позу поэта, читающего свои стихи, отвел в сторону протянутую руку и, набрав полную грудь воздуха, стал нараспев декламировать:

Закончив читать первое четверостишие, Тиллим осекся: подвыпивший детина, проходя мимо него, потерял равновесие и, чтобы не упасть, схватил Тиллима за руку. Парень заплетающимся языком извинился и продолжил трудный путь к своему столику, зато к Папалексиеву в голову в это мгновенье заполз какой-то пьяный бред, а весь обширный филологический багаж оттуда, естественно, улетучился. Тиллим покраснел как рак и, успокоив Авдотью жестом, смысл которого был примерно таков: «Пустяки. Потерпи минутку — я мигом!» — бросился на поиски студента-гуманитария, рассчитывая обновить свои познания мировой классики и вспомнить оставшиеся строки сонета Петрарки.

В тот же вечер в баре центра фирменной торговли «Глобус» появились два сомнительных типа. Один из них был худощавый брюнет с тонкими чертами лица. У него были холеные руки пианиста, причем на мизинце правой искрился, по всей видимости, настоящим бриллиантом массивный перстень. Зубы этого красавца, едва ли не сплошь золотые, казалось, появлялись из-под губ непроизвольно, словно бы заявляя об особой кастовой принадлежности их владельца. Сопровождал черноволосого красавца плечистый здоровяк с низким лбом, пудовыми кулаками и характерной короткой стрижкой, из тех, кого на языке эпохи первичного накопления капитала называют «качками». Оба посетителя были одеты в дорогие костюмы с коллекционными галстуками умопомрачительной расцветки. Вели они себя самым непринужденным образом, как это бывает свойственно завсегдатаям. Красавец брюнет, облокотившись на стойку, небрежно бросил бармену:

— Привет, Мишель! Дай-ка нам по коньячку.

Бармен расторопно поднес заказ на подносе, и обладатель золотых зубов, неторопливо пригубив из низкого бокала, поинтересовался:

— Кто завтра работает?

— Малыш, — отвечал бармен.

Поставив на стойку черный кейс с кодовым замком, брюнет вполголоса отдал указания:

— Положи деньги в сейф. Завтра придет человек от меня. Пусть Малыш передаст их ему.

Мишель быстро спрятал дипломат и, краем глаза следя за происходящим в зале, подставив ухо, ждал дальнейших распоряжений от хозяина.

— Выпьешь с нами? — спросил тот.

— Гуляете? Можно поздравить с хорошей работой? За солидное дело, конечно, выпью!

— Вчера с Костей такой куш сорвали… — самодовольно объявил брюнет и, улыбаясь, переглянулся с напарником.

— Да-а-а! Капитально заработали. Такого лоха кинули, — охотно подтвердил крепыш Костя.

— Вот где настоящие дела делаются! Это жизнь, это я понимаю… — протянул Мишель, сокрушаясь о своем уделе. — Везет же вам. А я тут с утра до вечера вкалываю, верчусь, света белого не вижу.

— Ну-ну! Не прибедняйся: только на одних чаевых реально поднимаешься.

— Да какие сейчас чаевые? — продолжал грустить Мишель. — Клиент пошел нищий, с него и взять-то нечего, а сам уж тем более не отстегнет. Вот я и думаю: может, в воры податься? Возьмете к себе? — И с заискивающей улыбочкой уверил: — А я бы смог бы…

Брюнет, проявив интеллект, прервал грезы Мишеля филологической выкладкой:

— «Смог бы» — сослагательное наклонение глагола, условное, а в нашем бизнесе условное наклонение недопустимо. Нет, брат Мишель, каждый должен быть на своем месте. Но если у тебя вдруг вырастут такие колотушки, как у Кости, — и он указал на кулаки своего компаньона, — и ты научишься так же быковать, я, может быть, возьму тебя в группу прикрытия…

Мишель ухмыльнулся, но брюнет, зная алчность работника стойки, тут же отрезал, смеясь:

— Шутка, брат! Видишь ли, для того чтобы стать таким, как мы, необходим многогранный талант.

— И я говорю! — подхватил Костя. — Именно талант, от Бога! Думаешь, просто кого-нибудь кинуть?