Тиллим с досадой вспомнил историю с конфетами. Вчера во время обеденного перерыва на глазах у всех сотрудников он продемонстрировал свою сердечную симпатию и рыцарский склад своей широкой души. Никто из окружающих не догадывался, скольких сил стоило ему сделать этот шаг… Вначале Тиллим встал из-за стола в надежде, что его действий никто не заметит, но, уловив косой взгляд из-за соседней стойки, опустился на стул. Отсидев на своем месте целых пять минут и вконец истомившись, он решительно направился к Авдотье. Дрожащими потными руками неловко протянул ей пеструю коробку ассорти в целлофане как подарок к завтрашней свадьбе и поспешно вернулся назад! Реакция присутствовавших при этом телевизионщиков была бурной. «Да-а-а-а, как они смеялись над моим горем, над возвышенным душевным порывом! Как они всей толпой, будто по команде, топтали мое бедное сердце, мое чувствительное самолюбие, мою гордость… Они ведь не знали, какая гордая у меня гордость… А я им столько добра сделал. Всем, каждому, никогда не отказывал. Любил их всех и просто делал добрые дела. Бывало, чуть что, так сразу: „Папалексиев, помоги… Замени меня там… Сделай то… Съезди туда… Организуй это…“ И ведь соглашался, всегда честно исполнял все просьбы и поручения. А проси-ли-то порой такое, что и в голову человеку нормальному не придет. Я делал и не задумывался… Эх, ничтожные же людишки!» — размышлял Тиллим.
У него не было личной жизни. То есть, конечно, была, но только в качестве плода его богатого воображения, производившего грезы и фантазии подобно тому, как западная киноиндустрия штампует одну за другой многосерийные мыльные оперы. Бедный Тиллим плелся по жизни один-одинешенек, его патологическое одиночество разделял лишь рыжий кот Филька. К Фильке Тиллим спешил поздними вечерами после работы и выполненных поручений, для него покупал в магазине вкусную колбасу, хотя сам мог бы спокойно питаться в телевизионной столовке, но мысль о том, что близкое живое существо с нетерпением ждет хозяина, облизываясь в предвкушении розового кружочка «Останкинской», согревала Папалексиева и убеждала, что дружба с Филькой дорога ему. Коты ведь не умеют браниться и отдавать нелепые распоряжения…
Но самая приятная, самая желанная дружба, которой Тиллим был предан от головы до пят и которая оставила неизгладимый след в его существе, связывала его с Авдотьей. Она была бесспорной властительницей его дум и волнений, он подчинялся ей безропотно и с благоговением исполнял каждое ее поручение. Слепо обожая госпожу, он считал своими ее проблемы и устремлялся на решение их со всем пылом и старанием, на какие только был способен. В рабство Авдотье Тиллим отдался безоглядно, с великой радостью, а она, неблагодарная, вверяла теперь свою жизнь этому г-ну Гладилову, злейшему врагу Папалексиева! Ему было обидно и стыдно. В нем говорило чувство обманутого ребенка, которому обещали конфетку, если он расскажет стишок, что он и сделал со всем усердием и доверчивостью, и вдруг конфетку отдают другому мальчику, который все это время молча сидел в стороне с таким видом, будто для него есть вещи поважнее сладкого. Ну разве это справедливо? А стыдно было потому, что его, выдающегося мыслителя и непревзойденного мечтателя, тайного прозорливца, вдруг оставили в дураках. Да и сам он хорош: позволил какому-то приторному типу увести у себя из-под носа даму сердца! Жалкий холерик!
«Вот бы за все мои добрые дела потребовать с должников денег! Да наличными! Да сполна! Именно, только налом с них брать. Должно же когда-то быть воздаяние за мою безотказность и плата за оскорбленное самолюбие! Тогда посмотрел бы я, как бы они посмеялись. Да за все свои добрые дела я бы стал миллионером!» — так грезил отчаявшийся Тиллим на бегу. На протяжении всей его благотворительной деятельности Тиллиму часто приходила мысль поставить обслуживание сотрудников на коммерческую основу. Авдотья, конечно же, составляла бы исключение, правда, при одном обязательном условии: в обмен на папалексиевскую щедрость она должна была стать его супругой. Но то ли по забывчивости, то ли по доброте природной, а скорее из малодушия привести разработанный план в действие он не решался.
«Может, мои добрые дела зачтутся где-нибудь там, на небе? Ведь есть же там кто-то всевидящий и всеслышащий? — И Папалексиев с надеждой устремлял взгляд то к хмурым тучам, то в чистую синеву, но ответа оттуда еще ни разу не последовало. — Неплохо было бы получить благодарность от кого-нибудь за мою доброту! Если бы такое было возможно, то, наверное, все люди по отношению друг к другу совершали бы одни добрые поступки, только этим и занимались бы с утра до вечера. Все были бы друг другу благодарны и любили бы своих благодетелей изо всех сил. Ну конечно, вознаграждение не давалось бы кому попало и, естественно, не тем, кому уже угодили, а лишь тому, кто сам творит добро другим, отдает свои силы и время воплощению чужих идей. Это ведь добровольная жертва! Раздача своего „я“! Можно сказать, часть твоего существа посвящается другому существу, ближнему твоему. Получается словно перекачка крови у доноров… Действительно, если донор за какую-то жидкость, которую организм знай себе вырабатывает, получает веские доказательства своей благородной деятельности, то почему бы добродетельствующим лицам не быть отблагодаренными какими-нибудь сверхъестественными силами? Ведь стараешься, напрягаешься, изнемогаешь в корчах и судорогах, проливая слезы и поты, а тебе за это ни тютельки… Гнусно! Несправедливость на каждом шагу, так и жди, что кто-нибудь что-нибудь вздумает поручить и проедется на халяву на твоей привычной, как у ишака, шее. Идешь, бывало, на службу, думаешь: „У Курковой сегодня муж в командировку уезжает, значит, пошлет в магазин, а сама — рысью в парикмахерскую, чтобы хахалю своему предстать в новом облике (будто парикмахер способен исправить то, что дано от рождения), а мужу потом, небось, расскажет, что к его приезду готовилась… У Правдюка жена в больнице, значит, опять за ребенком в садик бежать мне… А кому же еще? Кто лучший друг всех детей, Мойдодыр и Дед Мороз в одном лице? Правильно! Тиллим Папалексиев, Мэри Поппинс наш… Теща-то у Правдюка на даче и зимой и летом, живет там безвыездно на лоне природы… Интересно, а дача-то большая? А Нечаева, небось, опять в театр намылилась? Того и гляди, пошлет домой за сменными туфлями. Не работа, а ад кромешный, и никакой благодарности… Бюро добрых услуг за красивые глаза. Нормальненько! Ну хоть бы замолвить за меня словечко где, или записочку так как-нибудь осторожно подсунуть всемогущему должностному лицу… Нет, все сам, все сам. Вот если бы за всю мою доброту, терпение и честность кристальную да по их беззаботному бюджету ударить, этак шарахнуть изо всех сил… А поди-ка, дай поручение Тиллиму Папалексиеву. Нет, брат, вперед благодарность готовь, да чтобы звенела, шуршала и, желательно, зеленела“. Тогда-то и задумаешься: „А давать ли задание или подождать до зарплаты?“ Или вот, к примеру: кто-то там, положим, ангел-секретарь, этакий небесный чиновник, видя с высоты своего божественного полета все достоинства твоей несгибаемой души, обиженной неблагодарностью ближнего, который чужую доброту не ценит, но привык ею пользоваться, взял бы этот справедливый ангел да уведомил верховную власть о несправедливости на планете Земля, в жестоком городе Санкт-Петербурге. А уж главенствующий над ним, ну вот как г-н Гладилов над нами, только добрый и мудрый, издал бы распоряжение или даже лучше в законодательном порядке приказал бы облагодетельствовать бескорыстнейшего помощника рода людского — то есть меня, конечно, — прилично вознаградить за счет всех моих должников. Только в какой-нибудь этакой ненавязчивой форме… словно как бархатная революция, как по щучьему велению. Тихо и наверняка. Так, чтобы и позубоскалить никто бы не успел, а глядишь, все сбережения перекочевали бы на наш счет, будто всегда там и лежали. Как-нибудь так, ненавязчиво… И я добрей бы стал, и им наверху, белокрылым, хорошо, потому как справедливость наводят: каждому по труду, так сказать: а вот должники-то наши призадумались бы, стоит ли опять Папалексиева поручениями загружать. Но бедных я бы за так обслуживал, бесплатно, а в небесной канцелярии на меня бы дело завели и там учитывали бы степень моего благородства, а после выплатили бы премию, чтобы и мне приятно, и им не накладно. Уступаю я, скажем, место бабушке в трамвае, выхожу на остановке и тут же тысячу нахожу. Лежат себе просто так на асфальте и ничьи. Просто лежат и меня дожидаются. Или подарил бы кто-нибудь денег нищему, а ему за это еще больше привалило. Вот жизнь бы началась! Все бы стремились делать добро друг другу, а я как открыватель нового закона жизни стал бы миллионером… Да сколько можно — все о деньгах да о деньгах. Это, конечно, вещь не самая плохая, но есть ведь еще духовная жизнь. Человеку необходимо увлечение, чтобы душа радовалась и сердце билось веселей!» Ход мыслей Тиллима наконец обрел иное направление, это несколько взбодрило его и позволило прибавить скорость.
