Я сама почти дрожала от непонятного чувства, с каждой страницей волнуясь и переживая все больше. Точно так я воспринимала произведения Кукушкинса и раньше, с одной только разницей: сейчас я, возможно, была его первым читателем.

Мне уже хотелось есть, но оторваться от этого текста было невозможно. Если б не звонок в дверь, я так и просидела бы за компьютером не вставая, пока не дочитала бы роман до конца.

Прозвенел второй звонок и сразу третий. Вытащив дискету, я пошла открывать дверь.

Зеркало в прихожей неприятно удивило меня. Я была в нем бледная, почти белая, с белыми губами и красными пятнами на скулах. Может, это сказалось волнение от чтения Кукушкинса, а может, сделала свое дело выпитая водка. Паша мог подумать обо мне бог знает что, если б он был более внимательным. Но он прошел в квартиру стремительно, взглянув на меня лишь мельком, и тут же начал выкладывать то, что узнал от Невзоровой. Мне это было уже неинтересно — просто отпала необходимость в ее информации, — но я слушала, так как мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями.

Вот что поведал мне Линник: он звонил в квартиру Невзоровой полчаса, пока не вышла соседка и не спросила его грозно, кто он такой и что тут вообще делает. Не успел Паша открыть рот, как соседка его узнала. Оказывается, она была страстной поклонницей авторской песни, Пашу слышала не раз и восхищалась его талантом, давно мечтала с ним познакомиться, а сейчас она просто не переживет, если он не соблаговолит зайти в ее квартиру и выпить чашечку кофе.

Паша соблаговолил. Соседка, напевая одну из его песен, радостно суетилась на кухне, варила кофе и резала что-то вкусно пахнущее; Паша тем временем набирал номер телефона Невзоровой. Раз, второй, пятый, десятый... Невзорова трубку не брала. Тогда у Паши родилась блестящая идея — через соседкину лоджию влезть в Людмилину квартиру. Соседка уж точно не смогла бы ему отказать. Так и получилось. Она лишь умоляла его сначала подкрепиться, а уж потом лезть через лоджию. Паша, как человек добрый, мольбам внял. Съев штук десять бутербродов с копченым мясом и ветчиной, выпив две чашки кофе, он надписал соседке тоненькую книжечку собственных стихов, которая вышла недавно и уже была у нее, и вышел на лоджию.

До Невзоровой отсюда было всего шага два. Или метр. А если считать в литрах... «Паша, не тяни», — сказала я, и он не стал считать расстояние от лоджии соседки до лоджии Невзоровой в литрах.

Соседка, осчастливленная, наверное, на всю жизнь появлением в ее квартире известного артиста и барда, суетясь и причитая, помогала ему. Иными словами, держала за ногу и не давала перебраться через перила. Пришлось Линнику соврать, что он опять проголодался, она помчалась доваривать борщ, и вот тогда-то он и перелез.

Хорошо, что было тепло и дверь на лоджию оказалась открыта. Войдя в комнату, Паша услышал ужасный храп, ориентируясь на него, пошел искать хозяйку и нашел — на кухне, в кресле с сексуально торчащей пружиной. В руке Невзоровой был зажат стакан, на столе стояла ополовиненная бутыль самогона, около стола — еще одна, совсем пустая. Для начала Паша решил налить и себе — немного, для порядка только. Бутылка прилипла к грязному столу, и он едва ее отодрал. Выпив сто граммов, он закрыл бутылку, спрятал ее и стал будить артистку.

На это он потратил еще минут пятнадцать. Она никак не желала просыпаться. Всхрапывала, трясла головой, мычала и стонала. Паша брызнул на нее водой прямо из-под крана, и лишь тогда она открыла глаза.

Пропущу довольно длинное описание Линника, как она его не узнавала, потом с кем-то путала, потом требовала выпить и просила отвезти ее на студию, потом настаивала, чтобы Паша позвал меня, так как ей срочно надо со мной поделиться одной жуткой тайной, потом, разумеется, зарыдала.

Паша напоил ее крепким чаем, она слегка отошла и вот тогда уже выложила ему то, за чем он приехал.

«Это был Штокман, блин», — чтоб не томить меня, сразу сказал Линник. В этом месте своего рассказа он помрачнел и тяжело вздохнул. Впрочем, на самом-то деле ничего такого преступного Штокман в отношении Невзоровой не совершил. Да, он писал какие-то повести, сам разнести их в редакции стеснялся и просил об этом Невзорову. Почему он велел ей одеваться как «бомжихе в квадрате»? Чтоб ее не узнали. Она все же артистка, хотя и не такая уж популярная. Узнают — начнут приставать, расспрашивать, и она, со своим длинным языком, конечно, разболтает первому встречному тайну Штокмана. А он писал под псевдонимом и хотел обнародовать свое настоящее имя лишь в том случае, если его произведения станут известными. Почему он выбрал в наперсницы именно Невзорову? Тут вообще все объяснялось просто. С Невзоровой он уже в течение трех лет имел любовную связь, тщательно ото всех скрываемую. Они встречались приблизительно раз в две недели, всегда у него дома, а на студии в целях конспирации только здоровались.

«Короче, — закончил Линник, — зря я съездил. Ничего существенного. Одна пена».

Выдохшись, он упал на диван и, подложив руки под голову, посмотрел на меня.

Я молчала.

Не отрывая от меня взгляда, он сел.

— Тоня, ты так выглядишь... Что произошло?

Я хотела сказать, но не нашла слов и опять промолчала.

— Тоня!

Паша забеспокоился. Подошел к компьютеру, посмотрел на мерцающий черный экран и цифры 16.40. Затем обернулся ко мне, спросил тихо:

— Тоня, что было на этих дискетах?

— Роман... — так же тихо ответила я.

— Какой роман?

— Паша... Я все поняла. Это было так просто...

— Что ты поняла?

— Что Кукушкинс... Что Кукушкинс — Миша...

И я рассказала ему все.

Паша плакал. Я отпаивала его водкой и плакала тоже. Вдвоем мы усидели бутылку, потом перешли на кофе. Не помню, о чем мы говорили. Конечно, про Мишу. А о чем еще — не помню. К десяти вечера мы немного пришли в себя, и Паша поехал меня провожать.

В дороге мы молчали. Я прижимала к себе сумку с последним романом Кукушкинса, то и дело проверяя, там ли папка и не выпали ли из кармана дискеты. У подъезда моего дома я попрощалась с Пашей. Он кивнул мне и ушел, как-то очень быстро растворившись в темноте.

Когда я, совершенно обессиленная, открыла дверь, в коридор вышел Петя. Он хмуро бросил мне: «Надо поговорить» — и уже собирался повернуться и пойти на кухню, как тут заметил мои опухшие от слез глаза, красные пятна на щеках и красный нос и остановился, ошарашенно глядя на меня. «Чаю поставить?» — помолчав, спросил он уже совсем другим тоном. Я отрицательно помотала головой, надела тапки и, шатаясь от горя и усталости, прошла мимо него в свою комнату.

Здесь я вытащила из сумки свое сокровище. Первая фраза романа, на которую случайно упал взгляд, заставила меня вздрогнуть: «Век мой кончается...»

Я перелистала страницы, нашла конец «Психологии творчества» и отложила роман в сторону. После этого взяла оставшиеся страницы, где было то самое доказательство моего открытия, что Кукушкинс — Миша. Две статьи. Одна о театре, про нее мне рассказывал не так давно Линник. И вторая — на обычную для Миши тему восточной религии. Треть ее уже была переведена на английский, и этой третью завершалось все, что было на обеих дискетах.

Статьи я положила в отдельную папку и убрала ее в стол. С некоторым сомнением — а стоит ли добивать себя сегодня? — легла и открыла роман на сто пятнадцатой странице. В тот момент, когда Линник позвонил в дверь, я начала читать воспоминания врача о его тете, которая вышла замуж за бедного музыканта. Сейчас я продолжила с того же места.

Итак, этот музыкант, такой красивый и такой нежный с виду, постепенно сходил с ума. Несчастная женщина с ужасом наблюдала, как он ест мух и мяукает в унисон с кошкой; ежедневно ходит по-большому возле крыльца ровно в девять часов вечера, за десять минут до этого начиная нервно поглядывать на часы; через лес, не по тропе, а напролом, идет к озеру и подолгу смотрит в его черную глубокую воду и возвращается домой с тихой песней...