Я набралась мужества, опустила тетрадь и произнесла:
— Скажи мне, Вера. Как подруге. Тебе известно, кто убил Мишу?
Нет, она не впала в прострацию и не устроила истерику. Она сцепила пальцы и быстро, почти невнятно заговорила:
— Ты моя подруга. Я скажу тебе. Только тебе. Я обязана признаться... Змея! Змея обвилась вокруг Мишенькиной шеи и задушила его!
Так. Приехали. Значит, нашей Мадам звонила все-таки Вероника. Хоть какой-то шаг вперед...
— Вера, у змеи есть имя?
Она посмотрела на меня с недоумением.
— У этой змеи, которая задушила Мишеньку, есть имя? Как ее зовут? Вот меня, к примеру, зовут Тоня, а тебя — Вероника. А как зовут змею?
— О-о-о-о... Я должна посоветоваться... Я не могу посвятить тебя в эту страшную тайну...
— С кем ты будешь советоваться?
— С Аллахом.
— Ну, советуйся скорее.
— Сейчас не могу. Аллах не любит, когда с ним советуются в присутствии посторонних.
— Я уйду на кухню, — предложила я.
— Нет. Домой иди. А завтра позвонишь мне, и я скажу тебе имя змеи, если позволит Аллах.
— Ну уж дудки. Если я твоя подруга — говори мне всю правду сейчас. Так положено.
— Так положено... Так положено... Да, я назову тебе имя... Ты моя подруга, и я обязана открыть тебе всю правду! Сейчас назову имя, слушай... Нет, не назову. Ни за что не назову. Хоть режь меня, ни слова больше не услышишь. Ага! Так-то вот! О, прости меня, моя юная подруга... Прости... Я назову тебе имя, я открою всю правду без утайки. Вот прямо сейчас возьму и открою... Нет, не открою... Не открою...
Мне надоело все это слушать, и я сказала:
— Ты, Вера, как Югославия — борешься сама с собой. Это ведет к расколу государства. В твоем случае — к раздвоению личности.
Она сникла. Вся как-то сползла вниз, словно таяла, как сосулька.
— Я скажу... — прошептала она со слезами на глазах. — Все тебе скажу. Только тебе...
— Я слушаю.
И тут зазвонил проклятый телефон. Вероника так и подпрыгнула на стуле. Потом поднялась и, оглядываясь на меня, пошла в коридор. В ее взгляде я уловила некую неуверенность. То ли она боялась оставить меня одну в комнате (а вдруг я умыкну одно из ее сокровищ, глобус, например), то ли опасалась забыть имя пресловутой змеи...
Говорила она минуты две, не больше. Кроме трех «да», произнесенных с разной интонацией, я ничего не услышала. Потом она вернулась в комнату. По ее каменному лицу я поняла, что никакой тайны она мне сегодня не откроет.
Стараясь не показывать разочарования, я мило улыбнулась ей, сказала, что мне пора домой, и пошла в коридор надевать куртку и ботинки. Уже в дверях она вдруг спросила:
— Так мы пойдем послезавтра в кино?
— Конечно. Встречаемся без двадцати шесть у кинотеатра. Устраивает?
— Да. Я обязательно приду.
— На всякий случай возьми мой телефон.
Я начеркала в записной книжке свой номер, вырвала листочек и положила на тумбу в прихожей.
— Пока!
— Пока, Тоня...
Домой я доехала за рекордное время: пятнадцать минут. Может быть, потому, что взяла такси...
Глава шестнадцатая
Штокман пружинистым шагом прошелся по комнате, с ходу ухватил с пола большую гантель и легко вскинул ее, задев при этом хрустальную сосульку люстры. Раздался легкий мелодичный звон. Штокман привстал на цыпочки, с озабоченным видом осмотрел сосульку, убедился, что все в порядке, и отошел.
Зарядку он делал двадцать минут. Больше — считал он — уже вредно для здоровья. Надо поддерживать форму, но не ценой физической усталости. Вообще Виктор Васильевич Штокман был крупным специалистом в области личной физкультуры. К нему обращались за консультацией даже известные артисты. Он щедро делился с ними своими познаниями и всегда честно предупреждал, если какое-то упражнение давало слишком большую нагрузку на сердце.
У него самого сердце было в полном порядке. Равно как и легкие, и желудок, и печень, и прочий ливер. Штокман родился совершенно здоровым и умереть собирался тоже совершенно здоровым. Он пока не думал о том, каким образом ему удастся такой финт. Да и рано ему было об этом думать. Сорок девять лет для мужчины — всего лишь возраст взросления. Только-только начинаешь что-то в жизни понимать, о чем-то мыслить и приходить к какому-то выводу.
Штокман не отличался красивой внешностью. Он был невысок и кривоног, но зато кожа его была гладкая и чистая, а лицо прямо-таки дышало мужественностью. Об этом ему сказала одна дама. Потом, через неделю, когда он сообщил ей, что пришла пора расстаться, она обозвала его мерзкой обезьяной, но он не поверил ее словам. Известно: первое слово дороже второго. Она была раздражена, потому и обзывалась. Если б он ее не бросил, то так и остался бы для нее душкой и красавчиком.
У Виктора Васильевича был только один недостаток. Всего один. Но какой! Он любил выпить. Эта пагубная склонность к спиртным напиткам ужасно мешала самосовершенствованию. И здоровью в какой-то мере тоже. На следующий день после пьянки Штокман просыпался с прыщами на физиономии и трясущимися руками. А когда смотрел в зеркало, с горечью отмечал, что очень похож на свинью. Благодаря несокрушимой силе воли наутро он никогда не опохмелялся, зато напивался вечером. Приятели не могли уразуметь в этом никакого смысла. Получалось, что Штокман зазря мучился все утро и весь день. И коли уж вечером все равно пил, то зачем было терпеть? Зачем подвергать себя нечеловеческим пыткам? В результате все сходились на том, что Штокман мазохист, и оставляли его в покое. До следующего запоя.
Ну а в остальном он мог служить примером для современной молодежи. Основательный, прагматичный, с ограниченным, но рациональным умом. Он в жизни ничего не забывал, ничего не терял. У него никогда не крали кошелек, его никогда не обманывали и никогда не обсчитывали. Опаздывал он ровно на одну минуту, не больше, так что это никого не раздражало. На «Мосфильме» его считали человеком незаменимым, и ему это было очень приятно.
Когда-то он был женат. Но недолго. Месяцев через пять супружеской жизни ему надоела жена. Она была очень приличной женщиной, только слишком много ела. А Штокман не любил ничего «слишком». Все должно было быть по правилам и нормам.
Убийство Миши Михайловского в эти нормы никак не укладывалось. Для Виктора Васильевича дело еще осложнялось тем, что он сам присутствовал в Мишиной квартире в тот самый вечер, когда произошла трагедия. Он не ощущал своей причастности к случившемуся. Он относился к этому так: «А если перед моим домом лихач задавит прохожего, я тоже буду виноват?» Зато эту причастность ощущали следователи. Штокману прислали повестку. Он, как порядочный гражданин, явился и рассказал все подробности злополучного вечера. Этого сыщикам показалось мало. Сегодня, рано утром, ему позвонил настырный оперативник Сахаров и напросился в гости. Причем время нахально определил сам — час тридцать. Именно в час тридцать, ни минутой раньше и ни минутой позже, Штокман садился обедать. Выходило, что хитрый оперативник подгадал как раз к обеду. Штокман очень не хотел его угощать. Он был несколько прижимист. Но впитанные с молоком матери правила гостеприимства не позволили бы ему есть одному в присутствии гостя.
Такие обстоятельства никак не способствовали бодрости духа. К половине второго Виктор Васильевич, стоя у плиты, совсем приуныл. На сковородке с тихим шипением жарились пельмени. Часть их принадлежала теперь оперативнику. Робкая надежда на то, что тот откажется обедать, при здравом размышлении испарилась. Что он, дурак, этот оперативник? Зайти к свидетелю на обед и не поесть? Штокман был убежден, что все милиционеры так и питаются: обходят свидетелей и у каждого съедают половину обеда. А время легко подгадать...
Как именно подгадать время, чтобы попасть на обед к незнакомому человеку, Штокман не знал. Это было не важно. Важно было то, что Сахаров и не подумал опоздать, хотя бы из вежливости. Он явился ровно в час тридцать, когда хозяин уже выкладывал на тарелку пухлые румяные пельмени.
