— Это вы позвонили в дверь Анатолию?

— Какому Анатолию?

— Мишиному соседу.

— Да...

Я поспешила воспользоваться проблеском в ее сознании.

— Вы видели, кто убил Мишу?

Вероника вдруг страшно взволновалась. Она залепетала что-то неразборчивое, руки ее задрожали, а глаза стали совершенно безумными. В уголках рта запузырилась белая пена.

Нет, я не испугалась. Я была в ужасе. Более того, я едва удержалась, чтоб не вскочить и не сбежать из этой квартиры, даже без ботинок...

Потом она заплакала. Как ребенок — тихо, жалобно...

— Вера... — растерялась я. — Вера, не плачьте... Не надо... Налить вам еще чаю?

Она отпрянула от чашки, которую я ей протянула, словно в моей руке был скорпион. Вода выплеснулась на подол ее старенького платьица. Она не обратила на это внимания.

Минут пять мы молчали. Вероника понемногу успокаивалась. Жаль, я не слышала, что она шептала себе под нос. Но в этот момент меня это не слишком волновало. Я только хотела, чтобы она пришла в норму и мы могли бы продолжить беседу.

Как могла я быть такой толстокожей? Да, это не самое плохое качество моего характера: не тратить времени зря, а сразу брать быка за рога. Но надо же дифференцировать людей! С умалишенным человеком нельзя говорить так же, как с нормальным. Нужно найти подход, выбрать интересную для собеседника тему... Да что теперь толку в моем раскаянии!

Я приуныла, одним глотком допила свой жидкий чай. Вероника молча раскачивалась из стороны в сторону, черными блестящими глазами глядя в туманную темноту за окном. Ну, по крайней мере я теперь точно знаю, кого имел в виду хулиган Брыльников, когда говорил мне: «Спроси у Вэ Жэ»...

Моя природная энергия, придавленная было грузом страха и раздражения на себя самое, освободилась; мысль снова заработала в нужном направлении. Ответ на поставленную задачу был таков: говорить то, что лично мне никогда бы и в голову не пришло. Только в этом случае она сумеет меня понять.

Я напряглась и неожиданно (даже для себя неожиданно) выдала:

Не скажу, что шедевр. В какой-то мере даже плагиат, но зато результат оказался потрясающий: Вероника замерла на месте, потом перевела взгляд на меня и неуверенно улыбнулась. Победа!

Вдохновленная, я продолжила прозой:

— Вера, тебе нравится кино про любовь?

— Нравится...

— Я сегодня видела отличный американский фильм. Хочешь, я куплю билеты и мы с тобой сходим?

— Когда?

— Да хоть завтра.

— Завтра я работаю.

— Где ты работаешь?

— Наборщицей в издательстве.

— В каком?

— «Манго-пресс».

— Не знаю такого. Что они выпускают?

— Детективы.

— А еще что?

— Больше ничего. Тоня, может, сходим в кино послезавтра?

— Договорились!

Вроде ситуация прояснилась, наши отношения более или менее устаканились. Теперь передо мной стояла труднейшая задача: снова повернуть разговор на тему убийства. Пока я не представляла себе, как это осуществить. Я панически боялась нового припадка Вероники. Интуитивно я понимала, что тогда ее уже будет гораздо сложнее привести в чувство. Что ж, значит, какое-то время придется говорить на темы отвлеченные.

— Тоня, ты теперь моя подруга?

Она доверчиво смотрела на меня, и я кивнула, соглашаясь. Последние дни я притягиваю психов как магнит. Вот хлебом их не корми, дай только со мной подружиться. Сначала милашка Невзорова, теперь Вероника... Может, есть во мне что-то такое, что привлекает шизофреников? Может, и мне надо было податься в психотерапевты? Составила бы конкуренцию Пете...

— Тогда я покажу тебе кое-что... — торжественно молвила она и встала.

Я тоже встала.

Мы прошли в комнату. Она присела на корточки у обшарпанной батареи и принялась рыться в залежах журналов и газет. Пыль слетала и оседала на пол и на ее платье. Я отошла подальше.

По телевизору шел очередной сериал. Латиноамериканские страсти сопровождались ужасным переводом. Кроме того, наши артисты, озвучивавшие роли, слишком старались. Обычный поцелуй изображали смачным чмоканьем, прочие чувства — криками, охами и душераздирающими воплями. Все это вызывало отвращение, но не сильное — сказывалась привычка. Так же я реагирую на рекламу. Просто стараюсь отвернуться в нужный момент или переключить на другую программу.

Вероника извлекла из кучи толстую потрепанную тетрадь. У меня мелькнуло легкое подозрение, что это ее юношеский дневник. Что ж, ради того, чтобы вызвать ее на откровенность, я готова была сделать что угодно. Даже прочитать ее записи о том, в котором часу она проснулась седьмого февраля тысяча девятьсот семидесятого года и сколько яиц съела на завтрак шестнадцатого апреля тысяча девятьсот девяносто второго...

Обреченно вздохнув, я протянула руку, но Вероника отрицательно помотала головой.

— Что это? — спросила я.

— Стихи...

Итак, это был не дневник. А еще хуже. Помню, в пионерском лагере мы с девчонками вели такие тетрадочки, куда записывали стишки и тексты популярных песен. Назывались эти тетрадочки просто — «песенники». Недавно я перебирала по настоянию Пети свой шкаф и нашла там старый песенник. Полистала, посмеялась, да и выкинула его в мусорное ведро. Даже моим будущим детям он не будет интересен.

Прежде чем ознакомить меня со своим творчеством, Вероника решила прочитать небольшую вводную лекцию.

— Мир большой литературы, — сказала она неприятным голосом школьной учительницы, — не пускает в себя кого попало.

Я обиделась. Это я-то «кто попало»?

Вероника подсластила пилюлю:

— Но тот, кто стремится в него попасть, уже достоин восхищения. Я верю, что ты, моя юная подруга, войдешь в этот чудесный мир с открытым сердцем и открытыми глазами...

И далее в том же духе. Я перестала слушать, вернувшись к мысли о том, как же мне ее расколоть. Было ясно, что я наконец нашла свидетеля. Я даже допускала, что она знала убийцу. Но мне, как всегда, везло только наполовину. Единственный мой стоящий свидетель оказался с приветом. Пожалуй, мне следует посоветоваться с Петей. Хорошо бы он согласился прийти сюда и поговорить с Вероникой...

— Поэтому! — Она повысила голос. Теперь он звучал патетически, как у ведущей на концерте классической музыки. — Поэтому! Я доверяю тебе! Книгу моих стихов!

Тут она вручила мне тетрадку и тактично отошла к окошку, позволяя насладиться искусством как бы в одиночестве.

Я открыла первую страницу.

Так я вошла в мир большой литературы. Особенно мне понравилось «полузакрытое окно». Емко сказано, выпукло. Я с уважением посмотрела на Веронику, не в силах уразуметь, кто и зачем ее выпустил из сумасшедшего дома.

Тетрадь, как и мой старый песенник, была наполнена стихами. Конечно, я не стала читать все. Но кое-что... Сплошные «грезы», «любовь» и «святые реки слез». И грамматические ошибки. По две на каждое слово.

И тут я вздрогнула. Мурашки побежали по моим рукам. Надпись красным карандашом гласила: «Моему любимому Мишеньке от Вероники Жемалдиновой в день его рождения». А потом — «Я к вам пишу, чего же боле...» И так на трех страницах, полностью, без купюр переписанное «Письмо Татьяны». Неужели она настолько свихнулась, что ей кажется, будто это она сама сочинила? Ладно, не в этом дело. Главное — теперь совершенно определенно установлено, что она знала Мишу, и знала неплохо.