Она наконец заметила мое состояние. И естественно, не преминула обидеться. К счастью, не заплакала.

— Прости, Люда, — сказала я сонным голосом. — Может, ты лучше расскажешь мне о том вечере?

— О каком вечере?

— У Миши.

— А-а-а... Хорошо.

Видимо, ей было все равно, о чем говорить, лишь бы говорить. Она допила самогонку, налила себе еще и уселась поудобнее, подминая под себя пружину.

— Все было просто замечательно. Мы пили водку, Михалев не спускал с меня глаз... Жаль, что раньше он не удосужился поручить мне какую-нибудь роль. Вот Вадя и перехватил меня. Вадя, может, не такой прекрасный режиссер, зато он соображает быстрее. Поэтому я досталась ему, а не Михалеву. Ну ничего, я вела себя очень умно и дала ему понять, что согласна сниматься и в его картине. А почему нет? Денис же снимается и там и там. Чем я хуже Дениса?

— Ближе к делу, — мрачно сказала я, уже не слишком беспокоясь о вежливости.

— А больше нечего рассказывать. Денис сначала долго сидел и молчал — упивался своим отвратительным настроением. Это в его духе. Потом исчез куда-то, а потом снова явился и оскорбил меня при всех. Ты, мол, спишь со всеми подряд. Н-ну и что ж? Что в этом пл-плохого?

Язык у нее уже заплетался. Глаза помутнели и смотрели сквозь меня. Короче говоря, Невзорова была пьяна. Я поняла, что если сейчас же не прерву ее и не попрошу показать мне мою кровать, то так и останусь на всю ночь в этом кресле.

— Ладно, хватит. Я спать хочу.

— С-спать? — Она с трудом сфокусировала на мне взгляд. — 3-зачем? P-разве мы не будем блтать вс нчь?

— Нет, болтать всю ночь мы не будем. Где я могу лечь?

— П-шли...

Она тяжело поднялась и, качнувшись, сделала шаг к двери. Мне пришлось поддержать ее под руку, чтоб не свалилась.

С грехом пополам мы добрались до комнаты. Здесь было мило, но не более того. Стандартная мебель, старый цветной телевизор и банальная ширма с китайскими узорами. Но диван... Диван был шикарный. Огромный, толстый, мягкий, широкий. Я очень надеялась, что диван она предложит мне, а сама ляжет где-нибудь в другом месте. На раскладушке, например.

К моему удивлению, Невзорова до конца выдержала роль гостеприимной хозяйки. Диван она предоставила в мое полное распоряжение, вывалила на него из шкафа стопку чистого постельного белья, потом слабым взмахом руки указала мне в сторону ванной и туалета и, пошатываясь, удалилась в другую комнату.

Минут через пятнадцать я уже лежала под теплым пуховым одеялом. Мысли мои путались, ускользали. Сон надвигался тяжелой мягкой тучей. Я подумала, что надо бы завтра с утра продолжить допрос свидетельницы и... На этом, кажется, мое пребывание в реальности завершилось. Я уснула.

На другое утро, выслушав порцию причитаний Невзоровой на две темы — тему похмелья и тему утраты любимого, — я все же растрясла ее на более полезную информацию. Она поведала мне, что Миша часто беседовал по телефону с некой Верой, причем беседы эти явно были интимного характера, так как состояли в основном из по-луфраз и полунамеков. Но, как ни странно, в самом Мишином тоне роковая женщина Невзорова не уловила истинного чувства. Это несоответствие удивило ее. Оттого, наверное, она и запомнила сей факт.

Вдвоем мы перебрали всех возможных Вер, но в конце концов остановились на одной — Вере Леонтьевой, актрисе. Она играла с Мишей в его последнем спектакле. Красивая дама, неглупая, интересная. Правда, старше Миши лет на двадцать, но настоящего мужчину не смутит разница в возрасте, если уж женщина произвела на него впечатление. В этом мы с Людой были уверены.

По моей просьбе Невзорова нашла телефон Веры и позвонила ей. Предварительно я написала на бумажке вопросы, которые она должна была задать Вере. Естественно, у Невзоровой все было не как у людей. Когда она уже начала говорить, выяснилось, что у нее слабое зрение и она ни хрена не видит в моей бумажке. Пришлось взять трубку мне.

Я извинилась, представилась и, дабы скрыть истинную цель звонка, напустила такого тумана, что Вера совершенно запуталась. Думаю, она приняла меня за свою поклонницу. Однако ломаться не стала, а любезно поболтала со мной на самые разные темы. Я слушала минут десять, досадуя на ее болтливость, пока наконец она не сообщила мне доверительно, что уже пару месяцев находится в климактерическом периоде. Потом без перехода (видимо, как-то связывая одно с другим) заявила, что не выносит мужчин, так как все они достали ее давно, еще в пору ее юности, и среди них она может выделить только пару-тройку достойных. Кого именно?

Вера назвала фамилии Миши, Михаила Николаевича, одного известного артиста и свою собственную, имея в виду отца, бывшего замминистра обороны. Таким образом, уже набралось четыре человека. Тут же Вере припомнился старый друг отца, и она не замедлила внести в свой список и его. За другом отца последовали еще несколько артистов из ее театра, один режиссер из Ленинграда, Верин сосед по даче, муж одной ее подружки, стоматолог из районной поликлиники, косметолог из салона красоты, водитель такси, с которым она часто едет домой из театра... На этом я не выдержала и перебила собеседницу. Она не рассердилась. Напротив, обнаружив вокруг себя достаточное количество приличных мужчин, даже развеселилась. В этот момент я и бухнула ей вопрос про Мишу. Довольно откровенный вопрос, должна вам признаться.

На секунду Вера опешила, но затем пришла в себя и холодным тоном сказала, что ни-ког-да между ней и Мишей ни-че-го не бы-ло. Мало того: он ни-ког-да ей не звонил. Они встречались только на репетициях и спектаклях. Он поражал ее талантом, красотой и добропорядочностью. Она страшно переживает его гибель и готова задавить убийцу собственными руками. Все. Более она ничего не может мне сообщить.

Я вежливо поблагодарила ее и положила трубку. Да, Вера явно решила, что я не ее, а Мишина поклонница. Ну и пусть. Главное, что цель моя достигнута: это была не та Вера.

Я пристально посмотрела на Невзорову. Она смутилась и забормотала что-то невнятное.

— Люда, припомни, в котором часу ты ушла домой?

— В тот вечер?

— Да.

— Гм-м-м... Вроде бы в начале первого.

— Сразу после Менро?

— Нет, после Менро ушел Штокман. А я уже после Штокмана.

— Тебя никто не провожал?

— Нет...

Она потупилась, а я подумала, что Миша все же мог бы и проводить свою девушку. Тем более в такой поздний час. И тогда, возможно, он остался бы жив.

Людмила сочла своим долгом вступиться за любимого:

— Но Миша вышел за мной в коридор и спросил, надо ли меня провожать. Я отказалась. Я тоже умею сердиться.

— Ах, Миша, Миша! — Я покачала головой.

Ну кто же спрашивает, надо ли провожать? Надо, конечно.

— Я поймала такси и очень быстро доехала. Хлопнула стаканчик и спать легла.

— И ты ему не звонила?

— В тот вечер? Нет. Я же говорю: я сердилась.

И Невзорова отпадает. Интересно, кто же звонил Мише в тот момент, когда уходил Денис? Есть вероятность, что ничего такого особенного в этом звонке не было, но мне все-таки хотелось знать — кто?

Не обращая внимания на мольбы Невзоровой, я собралась и ушла. Часы показывали уже одиннадцать, а мне еще надо было найти хоть одного свидетеля, поговорить с ним, а потом ехать на работу.

Спускаясь в лифте, я достала свою тетрадь и нашла адрес Линника. Улица Добролюбова...

Паша Линник, несмотря на невысокий рост и невзрачную с первого взгляда внешность, имел множество друзей, женщин, поклонниц. Он и мне всегда нравился. Только у меня был выбор — в кого влюбиться. Потому что вокруг меня много интересных и внешне и внутренне мужчин.

Глаза у Паши чудесные: большие, серые, с длинными темными ресницами. Улыбка добрая, мальчишеская. Волосы светлые, прямые, с косой, как у меня, челкой. Нам обоим это очень идет.

Я видела его прежде всего раз пять-шесть. Отличный парень. А песни его... Вообще я не люблю бардов. Романтика взрослых вызывает у меня странное смешанное чувство раздражения и брезгливости. Все же романтика не должна быть с бородой, да еще седой бородой. Сорокалетний романтик хорош тогда, когда он умеет трезво мыслить и много работать. А насколько я знаю, многие барды по жизни праздные люди. Конечно, не все. Никогда не обобщаю. Если даже среди преступников много приличных людей, то уж среди обычных граждан их и того больше. Так вот Паша Линник относится к той прекрасной части человечества, которая своим творчеством помогает жить. В этом трудном, непонятном и в каком-то смысле даже больном мире его песни — словно глоток свежего воздуха после смрада. Их слушаешь и открываешь в себе до того скрытые способности думать глубоко и искренно, чувствовать, переживать...