— Да уж больно много вас, дураков-то, понатыкано! — отвечали с плота.

— Ладно! Поговори! Поговори-ка!

Плот был небольшой, пять-шесть бревен, а ребят на плоту сидело много, человек двадцать, не меньше, — черные, загорелые, прямо — цыгане. Посредине стоял капитан — не капитан, рулевой — не рулевой, но вроде начальника — худощавый паренек с толстым носом, с серыми сердитыми глазами. Звали его Неах. Взмахивал рукой, притоптывая, он выкрикивал какие-то слова команду, что ли:

— Лево руля! Право руля! Полный! Кидай канат! Затягивай!

Ирмэ вскарабкался на плот и, потирая ушибленное колено, долго ворчал и плевался.

— Едут! Ты гляди, на кого едешь, а то я те так заеду, что год чесаться будешь.

— Ти-хо! — крикнул капитан. И, взмахнув рукой: — Лево! Право! Все наверх!

— Я те покажу, ворона, «тихо!» — проворчал Ирмэ. — Погоди-ка!

И вдруг, неожиданно как гаркнет:

— Есть все наверх!

По Мерее весной, в половодье, иногда подымались пароходы, и все рядские ребята знали и помнили команду.

— Полный! — кричал капитал.

— Есть полный! — отвечали ребята.

— Нос правей!

— Есть пос правей!

— Причаливай!

— Есть причаливай!

— Канат!

— Есть канат!

— Стоп!

Плот мягко стукнулся в песок и стал. Ребята по отмели пошлепали на берег. «Здрасте! — кричали они. — Приехали!» На плоту остались только Ирмэ да Неах.

— Вот что, — сказал Ирмэ. — Гребем до Глубокого, а?

— Шест бы надо, — сказал Неах.

— Во!

Ирмэ духом слетал на берег и приволок шест. Шест был длинный и тонкий.

— Так что так, Неах, — сказал Ирмэ. — Я — за командира. Ты — за матроса. Есть?

— Есть! — проворчал Неах. Не очень-то оно «за матроса». Да разве с Ирмэ поспоришь?

— Отчалива-ай! — запел Ирмэ.

— Есть отчаливай! — ответил Неах.

— Прибавить хо-од!

— Есть прибавить хо-од!

— Пол-ный!

— Есть пол-ный!

Местечко скоро осталось позади. По берегам чередовались огороды, луга, поля. Было тихо. В траве стрекотали кузнечики. Высоко в небе пролетали птицы. Солнце перевалило за полдень, а горело и жгло, как огонь.

— Ирмэ, — сказал Неах, — правду говорят, что земля вокруг солнца ходит?

— Кто говорит? — удивился Ирмэ.

— Говорят.

— Плюнь, — сказал Ирмэ. — Делать людям нечего — они и мелют.

— Да говорят — круглая она, как мяч, — продолжал Неах.

Ирмэ поднял рыжие брови.

— Никак ты, Неах, рехнулся, — сказал он.

— Да говорили мне, — сказал Неах.

— «Говорили»! Врать, брат, не мякину жевать — не подавишься.

— Нет, — сказал Неах, — не врут.

— Ладно, — сказал Ирмэ. — Пускай. Пускай так. Да на той-то стороне что?

— Америка.

Ирмэ фыркнул.

— Что ж, по-твоему, в Америке-то люди вверх ногами ходят?

— Уже не знаю.

— О-го! — крикнул Ирмэ. — Спятил, парень!

Но Неах не смеялся. Неах стоял, потупив голову, и смотрел на воду.

— Хочешь, Ирмэ, скажу? — помолчав, сказал он. — Ну?

— А никому?

— Никому.

— А верно — никому?

— Сказано тебе.

Неах, осторожно, чтоб не перевернуть плот, подошел поближе.

— Ухожу я, брат, — шепнул он. — В Америку. Во!

— Ну-у?

— Только — никому. Понял? — шепнул Неах. — Весной вот поднимусь и — ходу.

— А чего? — также шопотом спросил Ирмэ.

Неах сжал кулаки.

— А воевать!

— С кем это?

— С дикими!

Ирмэ посмотрел на Неаха с уважением.

— Да-а, — оказал он. — А как утюкают?

— Ничего, — сказал Неах, — не утюкают.

Ребята помолчали.

— Да ведь тут-то — совсем гроб! — со слезами в голосе проговорил вдруг Неах. — Батя-то ошалел. Не в уме он, ну. Меня лупит. Матку лупит. Убьет он ее когда, знаешь. Сегодня-то утром — слыхал?

— Слыхал.

Это его мать, Гутэ, так визжала с утра.

— Дома пусто. Жрать нечего, — продолжал шептать Неах. — Батя работник худой. Какой он работник? Чахотка у него. Только и знает: «Дармоед! Дармоед! Выгоню!» А что я могу? Ну это все! Уйду!

Ирмэ молчал, думал.

— Может, и мне ходу дать? — проговорил он наконец. — Как думаешь, Неах?

Неах обрадовался сильно.

— Ух, и ладно бы! Там, понимаешь, слоны, бегемоты, дикие люди. Стрелять будем! Ну!

Ирмэ не знал, что такое слоны, бегемоты. Дикие люди — это он знал. Голые. Черные. И один глаз во лбу. Это-то он знал.

— Да ведь я стрелять-то не очень, — сказал он.

— Ничего! — сказал Неах. — Научишься! Ты, Ирмэ, здоровый! Ты — научишься!

— А ружье-то где возьмешь?

— Стянем!

— У кого это стянем?

— Видно будет, — сказал Неах. — До весны-то еще долго.

— И верно, — сказал Ирмэ. — Дело-то не к спеху.

— О-о! Сто-он! — кричали им с берега.

На берегу стояло несколько ребят — четыре мальчика, одна девочка. Старший круглощекий, длинноносый, с велосипедом, — совсем новая машина, спицы на колесах и руль сверкают так, что глава слепит. Одет в гимназическую форму. На пряжке лакированного пояса две буквы: «П.Г.». Ирмэ его знал: Моня Рашалл, сын Файвела Рашалла, льноторговца. Моня учился в соседнем городе, в Полянске, и в Ряды, к отцу, приезжал только на каникулы. Другого мальчика, поменьше, и девочку Ирмэ тоже знал: Шая и Мина Казаковы. Отец их — Хаим Казаков — поставлял лес на железную дорогу, которая строилась недалеко от Рядов. А вот остальные — два гимназиста, оба на одно лицо, братья, что ли? — этих Ирмэ не знал. Должно, из города, к Моне в гости.

— О-о! — кричал Моня петушиным баском. — Причаливай, босяки!

Ирмэ и бровью не повел.

— Погодят, — лениво сказал он. — Не горит.

— Причаливай, говорят! — кричал Моня.

— Ты бы, индюк, потише, — сказал Ирмэ. — А то еще, не дай бог, надорвешься.

— Вот ты как! — крикнул Моня. Он что-то сказал своим — и девочка, Мина Казакова, повернулась и пошла по дороге в местечко, а мальчики, все четверо, стали поспешно раздеваться.

Ирмэ увидал это и выдернул шест из воды.

— Никак, в драку лезут, — сказал он. — Ну-ну.

Он понатужился, крякнул и — трах — шест пополам. Одну половину он взял себе, другую, потоньше, дал Неаху.

— Ты по голове-то не бей, — сказал Ирмэ. — Ухлопать можно.

Мальчики на берегу разделись и кинулись в воду: Шая и одни из городских — постарше который — там же, где разделись, Моня и второй гимназист — несколько пониже, плоту наперерез. Плот течением несло к местечку.

— Ну, Неах, — сказал Ирмэ, — похоже — жарко будет. Стань-ка у того края.

— Есть у того края! — Неах стоял, широко расставив ноги, и размахивал дубинкой. — Угостим их, Ирмэ, а?

— По голове не бить, — напомнил Ирмэ. — Понял?

— Ладно. Знаю.

Подплыл Шая. На плот-то он не лез, — того и гляди, огреет Неах дубинкой, — что радости? Он плыл рядом, сопел, пыхтел и визжал тоненьким голосом:

— Погоди! Погоди-ка! Скажу моему папе, он тебе покажет.

— Эка штука — «папе»! — сказал Ирмэ. — Ты бы сам бы.

— Ирмэ, глянь-ка! — быстро сказал Неах.

Слева подплывали Моня и другой, городской. Эти-то были посмелей: подплыли — и ну карабкаться на плот. Скажи ты!

— Куда! — крикнул Ирмэ и ногой — хвать Моньку в бок, — куда ты, халява, прешься?

Моня скатился. А вот другой, городской, тот вцепился обеими руками, держит и не отпускает. Ни в какую. Вот ведь!

— Ну-ну, — уговаривал его Ирмэ. — Уйди. Уйди ты пожалуйста. — И вдруг, совсем рядом, увидал Неаха. Неах поднял дубинку, замахнулся, размахнулся…

— Стой! — крикнул Ирмэ. — Стой, говорят!

Поздно. Палка просвистела в воздухе и — бац городского по голове, по самой по макушке. Мальчик тихонько всхлипнул и разжал руки.

— Тьфу ты! — Ирмэ сердито плюнул. — Сказано же тебе было: по голове не бить!

Неах стоял бледный, с перекошенным ртом.

— Убью! — прохрипел он. — Чего лезет?

Ирмэ, упершись руками в коленки, молча смотрел на воду: выплывет или не выплывет? Мальчик выплыл. Ирмэ повеселел.

— Так, — сказал он. — А теперь крой отсюда. Крой до хаты, ну!