И уж совсем никуда повернулось дело в деревне. Богатые мужики, те самые, которых «обижали» разверстками, те слушали и согласно кивали: добре. Но в город не шли. Пережидали. Бедняки — то-то шли. Да не туда, куда надо, — в красные отряды.

Не загорелся пожар. Соломинка тлела и догорала.

Не удалось восстание. Оставалось одно — держаться, пока можно. А там видно будет. Пока большевики соберутся, пока что — глядишь, откуда пришла подмога, или фронт у большевиков рухнул.

По фронт не рухнул. А собрались большевики скоро. Уже на четвертый день к Полянску начали подступать отряды. Пришли партизаны. Пришли матросы. Матросов привел Герш. Он их встретил в селе Спасском. Они еще не знали о восстании. Шли на фронт и заночевали в Спасском, случайно. Герш их повернул и привел к Полянску.

Отряды прибывали со всех сторон. Полянск окружили. Однако пока не наступали. Рано. Отряды вооружены были плохо, разнобойно. А в Полянске у белых была значительная сила. Одних офицеров — человек шестьсот. А эти драться будут на смерть. И потом — арсенал, пушки.

Красные ждали броневого поезда. С фронта сняли и направили в Полянск бронепоезд. Он мог быть этой ночью, мог — завтра поутру, мог — к вечеру. Ждали.

Так они стояли друг против друга, белые в городе, красные за городом. И ждали. Белые — чуда. Красные — бронепоезд. А пока они ждали, ясный осенний день потускнел, потух, затуманился. Солнце пошло к закату. Наступил вечер.

Ирмэ и Неах лежали на крутом холме и смотрели вниз. На город.

Город был им хорошо виден. Река. На реке — мост. За рекой — древние крепостные стены. Бойницы, башни. Главная улица — Благовещенская — лезет вверх, в гору. На горе — собор. Над собором — небо, багровое, закатное. Вечер.

— Так, — сказал Ирмэ. — Значит, и на Волге был.

— Был.

— А уж мы-то думали, Неах, убили тебя.

— Меня не убьешь, — сказал Неах. — Меня эти гады столько, брат, дубасили, что шкура сделалась как дубленая. Пулей не прошибешь.

Ирмэ посмотрел. Да, такого убить не просто. Руку занозишь. Высокий, худой, а сильный. Большая сила. Не поверишь, что Неах. В кожанке. Браунинг на боку. Братан. Матрос.

— У матросов давно?

— Порядком.

— В Кронштадте, что ли?

— Нет, на Черном, — сказал Неах. — Я там в Красной гвардии был.

— Командир у вас чудной, — сказал Ирмэ, — вроде махновца.

— Это Башлаенко-то? — сказал Неах. — Он украинец. Из Полтавы. Ух, боец! Что шумит, ругается — плюнь. Характер такой. И сам не рад, а боец на ять.

Помолчали.

— Как мать? — тихо сказал Неах. — Жива?

— Жива. Ты чего ей не писал-то?

— Так. Не выходило оно как-то. Да и мотало меня — из Тамбова в Ростов, из Ростова в Елец. Где там писать. Как она?

— Плоха, — сказал Ирмэ. — Седая. Старуха.

— Как-нибудь заеду в Ряды, — сказал Неах. — Поглядеть охота, что там, как. Симон где? На фронте?

— Дома, — проворчал Ирмэ. — Дезертир. Собака. Из-за него и в парикмахерскую к Зелику не ходишь. Встретишь его — плюнешь. Гад.

Неах вдруг засмеялся.

— Ты чего? — удивился Ирмэ.

— Так. Глупости. Ты сказал «парикмахерская». Я ведь сам-то парикмахером был.

— Где?

— В Ельце, — сказал Неах. — Город в Орловской, слыхал? «Елец, всем ворам отец». Там и было.

Он закурил.

— Раз как-то взялся сдуру за целкаш — всю деревню побрить, а в деревне домов сто.

— И побрил?

— Побрил. Правда, потом на базаре я сразу узнавал своих: во всю щеку порез или борода кривая, значит — мой.

— Ох, могли измордасить, — сказал Ирмэ.

— Могли, — согласился Неах. — Счастье, что брил-то почти задарма. Мужикам совестно было бить. И потом уж я, знаешь, привык. Били-то меня много. Одни раз под Самарой так лупили — думал, живым не встать. И — главное — зря. Ни про что. Да, время было. — Неах помолчал. — Я тебя, Ирмэ, что спросить-то хотел, — сказал он, помолчав, — как теперь в Рядах? Что эти — Рашалл, Козаков?

— Нету, брат ты мой, Рашалла. — Ирмэ вздохнул. — Смотался Рашалл. Дом-то его реквизнули. Исполком там помещается. Самого было посадили. Посадили, да выпустили. Он в ту же ночь и ходу.

— Зря, — сказал Неах.

— Что говорить, — сказал Ирмэ. — Сдурили. А Семена-то помнишь? Кучера?

— Ну?

— В отряде. Я его первый раз увидал — не поверил. «Ты, говорю, Семен, это как? А барин?» — «Туда его, говорит, барина! С меня, говорит, будет. Отчубучил».

— Помнишь, как он нас тогда на складе? — сказал Неах. — Теперь-то я понимаю: ему сказали: «дуй!» — он дул. А тогда я б его зарезал, ей-богу.

— Ты тогда в Америку метил, — сказал Ирмэ. — К индейцам, что ли. Воевать. Помнишь?

— Как же, — Неах улыбнулся. — А воевать-то, оказывается, и не с кем было б. Недавно в книге прочитал. Индейцев-то давно со свету сжили. А кто остался, так тот в шляпе ходит и сторожем служит на маслобойне. Воевать-то, как видишь, приходится. Да не в Америке — дома.

— Гляжу я на тебя, Неах, и, по правде, не узнаю, — сказал Ирмэ. — Какой-то ты такой стал — прямо не тот. А ведь раньше-то? Ходил вроде сам не свой. Я так думаю, Неах, ты тогда ходил по Пробойной, а самому-то, небось, казалось — по Аляске по какой ходишь. Бывало?

— Бывало, — сказал Неах. — Да еще и теперь. Другой раз такое на ум взбредет — только рукой махнешь. Ляжешь спать — и не спится. И вдруг видишь будто дом. Стоит будто большой дом. Трехэтажный. И деревья растут. Сосны будто. А день ясный. Солнце светит. И будто стоит, понимаешь, у дома женщина, молодая совсем. Похожа на Волкову, — помнишь, в Рядах такая была? Будто стоит она и ребенка за руку держит. И вдруг понимаешь — Ряды. Грязи нет, вони нет. Какие же это Ряды? А вот знаешь — Ряды. Только другие, новые.

Под холмом проходил отряд. Слышалась тяжелая мерная поступь. Ать-два! Громыхая, ехали обозные тележки.

— А пароду-то все прибывает, — сказал Ирмэ. — Разгрохаем мы белых. В дым. Как скажешь, Неах?

— Хорошо бы, — задумчиво проговорил Неах. Но Ирмэ понял, что Неах говорит не о Полянске, а о чем-то другом, своем.

— Что хорошо бы?

— Хорошо бы разгрохать, — так же задумчиво сказал Неах. — Чтоб ничего не оставить. Ни выгона, ни яток. Ни черта.

«А, — понял Ирмэ, — Ряды».

— Улицу Сапожников, чортову канаву, срыть или спалить, — сказал Неах. — Какая это улица? Гроб. Могила. А на «ваху», за Мереей, построить новые Ряды. Дома чтоб большие, светлые! Зимой дров давать сколько хошь — на, топи. И хлеба сколько хошь — ешь-объедайся. Жри, леший! А ведь будет это, рыжий, знаешь?

— Года через три, что ли? — сказал Ирмэ. — Мне Лейбе, — помнишь, Неах, Лейбе Гухмана? — говорил то же. Другая, говорит, будет жизнь. А я тогда, помнится, думал: «Как же так? Навряд!» А теперь-то я думаю — будет.

— Будет, — твердо сказал Неах. — Этих бы только скрутить — тогда будет. — Он показал на Полянск. В Полянске горели огни. Была ночь.

— Скрутим, — сказал Ирмэ. — Ты только погляди — народу-то сколько привалило!

В темноте не видно было, сколько вокруг народу, но чуялось — много.

— Еще бы! — сказал Неах.

Над Полянском взвилась ракета. Потом — другая. Третья.

— Праздник у них там, что ли? — сказал Ирмэ. — Именины?

— Вроде. — Неах вдруг поднял голову. — Вот что, рыжий, — сказал он тихо, — не махнуть ли нам в город, а?

— Еще что! — удивился Ирмэ.

— Да ненадолго. На час. Поглядим — и ладно. — Неах заговорил совсем так, как когда-то на плоту говорил об Америке, горячо, захлебываясь. — Интересно же, ну!

— И не пробраться, — сказал Ирмэ. — Оцепили же город.

— Пройдем, — сказал Неах. — Не бойсь, проведу.

— Да не знаю, — нерешительно проговорил Ирмэ.

— Что там! Ненадолго же. На час. И потом, знаешь, может, чего проведать удастся. Понимаешь? Ты в разведку-то когда ходил? Ну, это вроде разведки.

Ирмэ вспомнил Малое Кобылье. Ходил, как же! Разведчик что надо. Герой!

— Ладно, — сказал он. — Пошли.

Сдурел, рыжий. Одно слово — сдурел. Ну, кому надо, чтоб тебя тут застукали? А застукают. Факт. Вот погоди — загребут на первом же перекрестке. Тогда — каюк. Тогда, рыжий, пиши пропало. Крышка!