Даже в последние минуты перед боем Михаил Алексеевич нет-нет да и возвращался мыслями к своему району, к своему «хозяйству», которому отдал много труда и любви. В этот ночной час, уже чувствуя себя в бою, в схватке с еще не видимым, но засевшим и хозяйничающим в родном селе врагом, Гурьянов невольно думал о завтрашнем дне — без войны, без фашистов и строил планы, которыми всегда была переполнена его энергичная, деятельная натура.

Жабо недовольно хмурился: он, кадровый офицер, привык к точности и определенности, а все сведения партизанских и войсковых разведчиков были все же неполными. Какие вражеские силы именно сейчас, в эту ночь, находятся в Угодском Заводе? Поскольку этого разведчикам, к сожалению, установить не удалось, можно было только с наибольшей долей вероятности предположить, что в селе находились подразделения и канцелярии тыла 12-го армейского корпуса с приданными им несколькими танками и орудиями, одна-две роты охраны, аппарат комендатуры, гестапо или секретной полевой полиции, то есть жандармерии. Ко всему этому надо приплюсовать и маршевые роты, которые обычно на день-два останавливались в селе: ведь пополнение частей корпуса следовало через Угодский Завод.

Обо всем этом раздумывали Жабо, Карасев, Гурьянов, Щепров и все остальные воины отряда. «Да, как ни считай, а немцев здесь наберется до четырех тысяч, а нас всего 302 человека. Маловато! И все же, если удастся разгром фашистских сил в Угодском Заводе, это не может не повлиять на действия соседних войсковых частей, крепко поможет нашей 17-й дивизии».

Жабо еще и еще раз уточнял план налета, ясно понимая и веря, что даже такая ограниченная операция будет иметь значение, поскольку она развернется в ближайшем тылу немецко-фашистских войск, в условиях исключительно плотной их концентрации в решающие, критические дни битвы под Москвой.

Это и успокаивало и обнадеживало Жабо. Своих мыслей и предположений он не скрывал от Карасева, Гурьянова и других товарищей и помощников.

Но в тот момент, когда прогрохотали первые пулеметные очереди, все раздумья и предположения сразу же отодвинулись далеко назад, и им, командиром сводного отряда, овладело только одно желание — довести начатое дело до конца и показать всем бойцам — и партизанам, и войсковикам — пример храбрости, бесстрашия и воинского мастерства.

Ровно за десять минут до назначенного срока проводники вывели группы в намеченные места, откуда те по сигналу должны были двинуться к своим объектам.

Немецкие патрули, обходившие поселок, ничего не заметили и не услышали.

Тишина. Ночь. В домах уже давно погасли огни, еле пробивавшиеся сквозь маскировочные шторы. Непроницаемая, плотная темнота накрыла землю.

Стрелки на часах Жабо, Карасева и Гурьянова отсчитывали секунду за секундой, минуту за минутой. Эти последние десять минут казались самыми долгими, трудными и мучительными.

В это время к Карасеву подполз Илья Терехов. Тяжело дыша, будто он только что пробежал много километров, Терехов положил перед командиром прямо на снег автомат и немецкую каску.

— Что это? — удивился Карасев. — Ты откуда такой запаренный?

— Товарищ командир… Не ругайте… Виноват я, конечно, что без спросу… Но все в порядке…

— Да в чем дело? Говори толком.

У Карасева тревожно засосало под ложечкой. Что наделал этот парень?

— Да говори же! — уже со злостью прошептал Карасев.

— Вон там, у самого выхода из леса, я заметил фигуру… Часовой, думаю, или наш? Подполз поближе. Самый что ни на есть фриц. Стоит и в лес вглядывается. Вот сволочь, думаю, еще заметит нас, гвалт поднимет…

— Ну?

— Ну… В общем, я снял его.

— Как снял?

— Очень просто. Тихонько подобрался и кинжалом вот этим ударил и сразу на него, фрица, навалился. Как тогда, в лесничевке, когда белобрысого офицера брали. И пикнуть не успел. Это его автомат. На том свете он никому не нужен. И каска.

У Карасева отлегло от сердца. Нужное дело сделал Терехов, очень нужное, правда, за самовольный поступок следовало бы крепко отругать. Ведь он — солдат, ефрейтор и воинские порядки знает. Но хотя он поступил опрометчиво, все же убрал с дороги немецкого часового, который мог преждевременно обнаружить отряд и поднять тревогу. К тому же до начала налета осталось две минуты… Нет, только одна минута… Разберемся потом, на базе.

— Я тебя за самовольство… — только и успел проговорить Карасев.

В ту же секунду на правом фланге тишину ночи прорезала длинная пулеметная очередь. «Что это? — мелькнуло в голове Жабо. — Ведь условились трассирующими. Неужели перепутали?»

Нет, как выяснилось потом, не перепутали, точно выполняли приказ — группа подходила к мосту через Угодку. Но гитлеровская охрана заметила приближавшиеся фигуры бойцов. Из блиндажа возле моста ударил немецкий пулемет. Он на какую-то долю минуты опередил условную пулеметную очередь Лившица. Было ровно два часа ночи — время совпало, — и все командиры групп пулеметную стрельбу приняли за сигнал к атаке.

Раздумывать было некогда. Послышался звонкий голос Жабо.

— За мной! Вперед! — закричал он и побежал вперед, в темноту, срывая с шеи автомат. Справа и слева он услыхал такие же возгласы: «Вперед!.. За Родину!..» Остальные группы вслед за командирами бросились в поселок к «своим» зданиям, и крики потонули в треске пулеметной и автоматной стрельбы и в грохоте первых разорвавшихся гранат.

Метнувшись в узкий переулок на окраине села, Жабо, Карасев, Гурьянов и бойцы группы быстро окружили здание райисполкома и бросили в окна первого этажа несколько гранат. Часовой, стоящий у входа, не успев опомниться, упал, подкошенный автоматной очередью.

Жабо рассчитывал сразу же ворваться внутрь здания, но входная дверь оказалась закрытой на железную задвижку изнутри и не поддавалась никаким усилиям. Сорвать ее не удалось. А из окон второго этажа уже раздавались первые ответные выстрелы немецких офицеров. Зазвенели разбитые стекла. Из крайнего окна показался вздрагивающий в огненных вспышках ствол пулемета. Еще секунда-другая, и сбившиеся в кучу бойцы начнут падать под пулями врага.

Выручил «хозяин» здания райисполкома Михаил Гурьянов.

— Разойдись!.. В сторону!.. — во всю силу легких закричал он и, размахнувшись, бросил в дверь одну за другой две гранаты. Дверь разлетелась в щепы. Домашев, Терехов и другие бойцы вбежали в коридоры первого этажа.

Здесь творилось что-то невообразимое. Из всех дверей выбегали гитлеровцы, в мундирах и в белье, с дикими криками они метались по коридорам и лестницам, сталкиваясь друг с другом, стреляли из пистолетов и автоматов. А партизаны, прижавшись к стенам и спрятавшись за поворотами, в темноте, рассекаемой огненными брызгами, простреливали коридор, двери в комнаты и косили всех, кто пытался выскочить наружу.

За одной из дверей забаррикадировалось несколько немецких штабников. Кто-то из партизан, крикнув «Осторожно!», бросил в эту дверь гранату, а затем, поводя дулом автомата из стороны в сторону, разрядил весь диск.

Бойцы группы кинулись по лестнице на второй этаж. Но лестничную клетку заняли несколько немецких офицеров и непрерывно стреляли вниз. Перестрелка продолжалась две-три минуты. Затем, топоча сапогами, офицеры и солдаты стали сбегать по лестнице, прорываясь к двери. Некоторым удалось выскочить, но большинство попадали под пули партизан и сваливались здесь же, загораживая своими телами проходы и ступени лестницы.

В горячке боя Карасев разрядил весь диск автомата. Быстро набросив на шею автомат, он выхватил маузер и с Гурьяновым и несколькими бойцами пробился на площадку второго этажа. Здесь им пришлось залечь, так как большая группа гитлеровцев, находившихся в конце коридора, вела сильный огонь. Однако четыре гранаты и несколько пулеметных очередей, выпущенных Домашевым, сделали свое дело, огонь со стороны немцев прекратился.