— Сам не знаю… Думают, что партизан… Какая-то гнида в селе завелась и показывает пальцем.

— Замолщать! — громко закричал офицер и показал солдатам в сторону леса. Всех арестованных повели на окраину села. Здесь солдаты поставили на треногу пулемет, защелкали затворами и приказали пленным рыть яму.

— Ну что ж, — вслух подумал Василий Иванович. — Сам всю жизнь на себя работал, а теперь и могилу сам себе подготовлю.

Он деловито поплевал на ладони, толкнул в бок бледного обмякшего Лисина — тот что-то неразборчиво шептал про себя — и взял в руки лопату. Красноармейцы, покосившись на пулемет, тоже нехотя взялись за лопаты.

Пленные поработали минут десять-пятнадцать, не больше. Потом подкатил мотоциклист и что-то прокричал солдатам. Оказалось, что начальство приказало расстрел отложить, а пленных погнать на постройку моста.

— Отсрочку нам делают, товарищи, — тихо сказал Лисину и красноармейцам Шахов. — Так вы уж не зевайте… Разумеете?..

Несколько дней Шахов вместе с другими пленными работал на стройке моста, а однажды под вечер, отойдя в сторону, неожиданно согнулся в три погибели и, скатившись с насыпи, исчез на глазах зазевавшегося часового.

Но куда податься? Где и как скрыться от фашистской нечисти? Теперь он «меченый», и если где его увидят — не миновать ему пули или веревки.

Шахов добрался до окраины деревни и здесь, в одной из ям, приспособился жить. Ему удалось узнать, что его старуха ютится у кого-то из соседей, и это успокоило старика. Теперь все домашние заботы с него свалились, и он мог взяться за осуществление задуманного плана.

В одну из темных, непроглядных ноябрьских ночей загорелась изба, в которой помещался немецкий штаб и где недавно допрашивали Шахова. Огонь быстро пополз по бревнам, по стенам, осветив ближние дома зеленоватым, голубым, а затем и ярко-красным пламенем. Часовой, заметив пожар, дал выстрел в воздух и кинулся к огню, но был отброшен страшным взрывом, потрясшим всю деревню. Взрывы следовали один за другим, и в грохоте потонули крики и вопли гитлеровцев. Штабной дом взлетел на воздух вместе с десятком офицеров и солдат.

Дом поджег Василий Иванович Шахов, причем поджег с того угла, где, как он заприметил, в комнате лежали гранаты и патроны[8].

Так действовал старик Шахов, обещавший «подмогнуть», так действовали и другие советские патриоты. Слухи об их героических поступках неслись из села в село, как вестники радости и надежды, и зажигали сердца людей верой в скорое освобождение от фашистской оккупации.

Молодой партизан комсомолец Павел Величенков совершил серьезный проступок. Посланный в разведку (поступили сведения о том, что по дороге на Тарутино должны пройти вражеские танки, надо было установить их количество), Величенков сорвал задание.

Больше трех часов пролежал он на животе, притаившись в придорожных кустах и ожидая появления танков. Парень устал, продрог и даже разозлился: потерял черт знает сколько времени, а результат — дырка от бублика. Мимо проносились легковые автомобили и грузовики с солдатами, иногда тащились обозы и кухни, но ни танки, ни пушки, как назло, не появлялись. Неужели так и придется возвращаться ни с чем?

Обозленный неудачей, Величенков собрался было отползать в лес и подаваться на базу, но задержался, увидев, что неподалеку у обочины остановился грузовик, из кузова выпрыгнули и стали разминаться солдаты (их было больше десятка), а шофер поднял капот и начал возиться у двигателя. У Павла Величенкова, парня смелого, но не очень дисциплинированного, буквально зачесались руки. «Эх, подкосить бы сейчас всю эту сволочь», — подумал он, забыв о категорическом приказе командира: ничем не обнаруживать себя и выполнять только то, что поручено. «Хоть одного или двух на тот свет отправлю, а остальных попугаю».

Величенков прицелился из винтовки в немецкого шофера и выстрелил. Шофер вскрикнул и свалился возле грузовика. Остальные солдаты мгновенно попадали на землю и открыли автоматный огонь по направлению, откуда раздался выстрел. Пули стали рассекать кусты и свистеть над головой разведчика. Величенков успел выстрелить еще два раза, но вынужден был поскорее уходить: одна из немецких пуль попала ему в мочку правого уха и оторвала ее. Острая боль пронизала все тело партизана. Горячая липкая кровь потекла за ворот телогрейки.

Величенкову удалось благополучно скрыться, так как немецкие солдаты его не преследовали и в лес не углублялись. Они еще несколько минут постреляли из автоматов, затем стрельба прекратилась.

На базе Величенков появился под вечер, бледный, дрожащий от холода и боли. Голова его была обмотана грязной тряпкой, на телогрейке и руках виднелись пятна крови. Чувствуя себя виноватым, он понуро стоял перед командиром отряда, переминаясь с ноги на ногу.

— Ты понимаешь, что натворил? — Лейтенант Карасев был зол до крайности и сердито поглядывал на испуганное лицо партизана. — Почему ушел раньше времени? Почему самовольно стрелял? Ты не только разведку сорвал, а и партизанский отряд под удар поставил. Да будь ты в армии, за такое дело…

— Виноват, товарищ лейтенант… Но я все же фашиста подстрелил.

— Подстрелил! А подумал ли ты, что мог за собой гитлеровцев притащить и завалить нашу базу? А? Отвечай же!..

Он все больше и больше сердился и повысил голос. Однако неожиданно смолк, почувствовав под столом легкий толчок в ногу. Михаил Алексеевич Гурьянов, присутствовавший при разговоре и не проронивший во время «разноса» ни слова, пытался таким способом успокоить и остановить командира. Карасев понял и махнул рукой.

— Иди к Гусинскому, пусть перевяжет. Мы поговорим еще… попозже…

Павел Михайлович Величенков, красивый русоволосый парень, гордившийся своей внешностью и молодцеватой выправкой, был до войны милиционером. Милицейскую форму он носил с щеголеватой самоуверенностью, а на коне гарцевал с лихостью завзятого рубаки-кавалериста. Служба в милиции была ему явно по душе, начальники его ценили, но поругивали за характер, не укладывавшийся в служебные рамки. Порывистый, несдержанный, вспыльчивый, Павел зачастую горячился и распалялся по пустякам.

В партизанский отряд Величенков пришел с большой охотой. «В армию не взяли, так я здесь повоюю». Однако его горячность и несдержанность мешали ему правильно осмыслить все, что на первых порах осуществляло командование отряда. Всю подготовительную работу, всю «хозяйственную кутерьму» он считал делом зряшным, нестоящим. Когда партизаны строили землянки, Величенков трудился вместе со всеми, но часто ворчал и поругивал за глаза, конечно, командиров. «Мы плотники или бойцы? — бубнил он, ни к кому не обращаясь. — Когда начнем фашистов бить? И в разведку не пускают. Горяч, видите ли. А может, я спокойных не уважаю!»

— Заткнись, Паша, — советовали ему. — Не разводи антимонию.

— Сами вы антимони… Куда это годится? Вчера прошусь — пошлите в разведку, а мне говорят: иди притащи солому. Ну, пошел я за этой чертовой соломой. А тут дождь проливной прихватил. Притащился я, как общипанная курица, мокрый, и все из-за чего? Из-за соломы…

К председателю райисполкома Гурьянову Павел Величенков относился не только с уважением, а с искренним восхищением. «Душа-человек», «Сердечный дядя», «Свой до последней пуговицы» — так отзывался Величенков о Гурьянове. Однако доставалось и тому.

— Михаил Алексеевич тоже в командирскую дуду дудит. «Зелен ты, Пашка, мальчишества в тебе много…» Так, может, мне по-стариковски на печку залезть? Не того сорта я, чтобы на насесте кукарекать.

Командирам пришлось крепко предупредить Величенкова; он на время притих и даже хозяйственные поручения стал выполнять быстро и добросовестно. Тогда по предложению Кирюхина Величенкова стали посылать в разведку. Ух, как загорались глаза у неугомонного Пашки, когда его снаряжали в далекий путь. Проползти ужом мимо немецких патрулей, проникнуть в деревню, занятую оккупантами, подбросить в избы листовки и газеты — все это увлекало, захватывало Величенкова настолько, что он порой забывал об осторожности. Вот и на сей раз, когда появилась возможность подстрелить фашиста, он забыл об инструктаже и «сорвался».