— Уничтожьте немедленно эту гадость, старый пошляк! — сердито приказал он, и Санька Гноек тут же, в его присутствии, трясущимися руками рвал и бросал в печь свои «творения искусства».

Пришлось уходить ни с чем. А в эту ночь Александр Вишин из Угодского Завода исчез. Не стало Саньки Гнойка. Скрылся. Пропал.

Прав был Курбатов, когда говорил Тане, что Санька будто сквозь землю провалился. Поискали его один, два, три дня, да и оставили. Другие дела, другие заботы, куда поважнее, приносил с собой каждый новый день, каждый час.

Может быть, Таня и правильно сказала: испугался, сбежал Гноек… Придется, видно, удовлетворить ее просьбу, рискнуть…

— Значит, окончательно решила остаться здесь? Поработать при немцах? Ладно! Согласен! Только смотри, береги себя, пореже нос высовывай, благо он у тебя курносый, — попытался улыбнуться Александр Михайлович.

Он задумчиво поглядел в окно на знакомый пейзаж и вздохнул. А Таня, ободренная молчанием секретаря, продолжала уже более уверенно:

— За меня не беспокойтесь. Уж я-то не пропаду. Буду представительствовать здесь от райкома партии и райисполкома… Пока не расстреляют или не повесят, — вдруг невесело пошутила она.

От этих слов сердце Курбатова болезненно сжалось, и, чтобы скрыть не покидавшее его чувство тревоги, он даже слегка прикрикнул на Таню:

— Не болтай пустое!.. Ты нам нужна живая. — И тут же, устыдившись своей резкости, мягко добавил: — Собирайся, Танюша, да поскорее, переезжай к матери в Комарово. А перед отъездом мы еще потолкуем.

Когда Бандулевич вышла, Курбатов еще долго сидел за столом, сняв очки и откинувшись на спинку стула. В ушах у него звучали слова Тани: «Пока не расстреляют или не повесят…» Ведь они, эти слова, относились ко всем, кто в эти дни готовился остаться в подполье и бороться с оккупантами в тылу гитлеровских войск. И за всех за них — старых и молодых, коммунистов и беспартийных, но одинаково близких и дорогих — болело сердце секретаря подпольного райкома.

Когда вечером Курбатов передал Гурьянову свой разговор с Бандулевич, Михаил Алексеевич с минуту помолчал:

— Риск, конечно, очень велик. Но на нее можно положиться. Быть по сему. Только все же согласуем с членами бюро.

Бюро райкома партии единогласно утвердило кандидатуру Татьяны Бандулевич и поручило ей немедленно переезжать в село Комарово.

Быстро слетают листки календаря. Уже больше месяца лейтенант Карасев находится в Угодско-Заводском районе. Усилиями его и товарищей из райкома партии 48-й истребительный батальон постепенно начал приобретать все необходимые качества боевого подразделения. Не без труда давались людям военная наука и сноровка. Но все же день за днем они учились умело обращаться с оружием, привыкали четко выполнять приказания командиров и теперь всегда чувствовали себя в состоянии боевой готовности. А это было самое важное, самое главное.

Всех огорчала нехватка пулеметов. Учебные и боевые винтовки, гранаты, саперные лопатки — вот и все, чем пока располагал батальон. «Москва не забудет… Москва подкинет», — говорили между собой бойцы и терпеливо ждали обещанного Москвой.

Занятия проходили не всегда гладко. Нередко лейтенант повышал голос, покрикивал на того или иного нерасторопного бойца, который сразу не мог понять назначения какой-нибудь части затвора или запаздывал со сборкой винтовки на целых полторы минуты. И, как правило, на помощь лейтенанту приходили комиссар батальона Якушин и секретарь райкома Курбатов. Петр Петрович Якушин — бывалый солдат, участник гражданской войны, воевал еще под Каховкой, где был ранен. Вместе с Курбатовым они спокойно объясняли рабочему крахмального завода или лесопилки, комсомольцу с ткацкой фабрики или пожилому бухгалтеру из райпотребсоюза, в чем его ошибка, как надо действовать, чтобы умело и быстро выполнить указание лейтенанта.

В такие минуты Карасев, успокаиваясь, вспоминал московский разговор в кабинете у генерала: «Вы едете не только учить, но и учиться, да, учиться!»

А учиться следовало многому…

Илья Терехов за месяц с небольшим превратился не только в образцового ординарца командира батальона, но и в заботливого друга.

Сколько раз в труде и в хлопотах лейтенант забывал о сне, о еде, и тогда ефрейтор со свойственной ему неуемной энергией и напористостью напоминал командиру о «жизненных функциях» и требовал «есть, пить и спать», как положено всем людям.

В эти напряженные дни во всем богатстве раскрылся характер замечательного калужского парня. Он тоже недосыпал, валился с ног от усталости. Но улыбка не сходила с его лица. Он как-то особенно легко и умеючи находил нужные слова и для хмурого пожилого бойца, и для бедового комсомольца, еще, может быть, не осознавшего полностью всей серьезности момента.

Любитель «высокого стиля» и «научных выражений», обладатель большого запаса шуток и анекдотов, Терехов не просто потешал себя и товарищей, а выполнял, как он, не без основания, считал, важное боевое задание. Чем веселее на душе — тем легче воевать. И Илья старался вовсю! Бойцы быстро привыкли к шуткам и репликам Терехова и не раз, бывало, просили его:

— А ну, разъясни, ефрейтор, что такое Рубикон и с чем его едят?

— Илья, выскажись, да позаковыристей.

— Согласен, — охотно откликался Илья. — Высокодоговаривающиеся стороны пришли к согласию в отношении обсуждения экстраординарных внешнеполитических проблем, вызываемых сложившейся ситуацией…

На лицах бойцов появлялись улыбки, слышались шутливые реплики, раздавался заразительный хохот.

— Давай, давай, Илья, на всю железку!..

…По утрам с реки Угодки тянуло сыростью и свежестью. Дни становились короче, густела темнота подмосковных осенних ночей.

Все тревожнее звучали по радио сводки Советского информбюро. Все чаще приходилось жителям Угодского района встречать людей — пеших, конных, реже на машинах, идущих и едущих на Восток, с захваченных врагом разоренных насиженных родных мест. Высоко в небе, иногда прямо над селом, вспыхивали скоротечные жаркие бон.

Пал Смоленск. Враг захватил Ярцево.

И вот однажды срочной телефонограммой из Москвы вызвали на совещание в Московский комитет партии руководителей партийных и советских организаций Угодского Завода, командира и комиссара 48-го истребительного батальона.

Снова Москва! Она еще более посуровела по сравнению с Москвой первых дней войны. На улицах — и в центре, и на окраинах — непрерывно попадались группы людей в спецовках, в ватниках, с лопатами, кирками, заступами. Москвичи шли к городским заставам строить оборонительные рубежи.

Фронт приближался к столице.

На совещание в Москву съехалось без малого сто человек.

В большом зале заседаний Московского комитета партии с товарищами, приехавшими из прифронтового Подмосковья, встретился представитель Центрального Комитета. Немногословен, но обстоятелен был его доклад. Докладчик не умалял трудностей момента, не пытался скрыть угрозы, нависшей над страной.

Невысокий, с внимательными глазами на гладко выбритом лице, в темной тужурке с отложным воротником, представитель Центрального Комитета партии говорил с той подкупающей душевной простотой, которая не каждому дается, но которая создает незримую крепкую связь между оратором и аудиторией.

— Вы все отлично понимаете, товарищи, как велика опасность, нависшая над нашей Родиной. Обстановка на всех фронтах и особенно под Москвой вам тоже известна. Воины Красной Армии, не щадя своей крови и жизни, героически бьются за каждую пядь родной земли. И трудом и оружием советские люди должны помочь Красной Армии остановить, а затем и наголову разбить фашистские орды. Как это сделать?

Он оглядел напряженные лица собравшихся в зале, поправил смявшийся воротник тужурки и пододвинул к себе бумагу, белевшую на красном сукне стола.