Святой Люблинский жил в этой комнате пятнадцать лет, но из окна вниз так ни разу и не поглядел.

Но однажды святой Люблинский решил, что сломит сопротивление Сатаны и приведет в мир Мессию. Во время магических приготовлений, которые он совершал ради этой задачи, денно и нощно его охраняли несколько самых преданных ему людей. Это было его распоряжение.

В роковую ночь — в ночь праздника Радости Закона — охранять Люблинского святого выпало на долю его собственной жены госпожи Бейле, которая и без того никогда не спускала глаз с мужа. Проходил час за часом бодрствования, и все, похоже, было в наилучшем порядке. Ничего необычного не наблюдалось. Но вдруг женщине показалось, что из прихожей доносится плач. Да, сомнений не было — там плакал ребенок. И жене захотелось взглянуть, чей ребенок там плачет. Но она сразу же вспомнила, что ни на секунду не смеет оставлять мужа одного. Что же ей делать? Ребенок не унимался. Какая мать могла бы это выдержать? И она подумала: я ведь не покидаю мужа. Я только приоткрою дверь в прихожую и погляжу, чей ребенок там плачет.

Не спросив мужа, женщина пошла и открыла дверь — в тот же миг плач прекратился.

Не выходя из комнаты, она выглянула в прихожую. Где же ребенок? Ребенка и след простыл! Уж не наваждение ли это? Не мираж ли?

Тем временем случилось невообразимое. Женщина, обернувшись, поглядела в комнату и оцепенела. Мужа там не было. Он исчез без следа.

Время близилось к полуночи, когда мимо дома проходил реб Лейзр из Хмельника. Во тьме он услышал тихие стоны. Пригляделся — кто-то лежит на земле. Это был святой Люблинский с раздробленными конечностями. Бейле и реб Лейзр отнесли его и уложили в постель. Святой Люблинский при этом шепотом читал полуночную молитву. Но свою тайну он так никому и не открыл. Он мучился еще девять месяцев, прежде чем испустил последний вздох. Как раз был Тишебов, девятый день месяца ава — день, когда Тит разрушил наш Великий Храм и впереди нас ждали неизмеримые беды. С незапамятных времен Тишебов был днем глубочайшего горя всего Иерусалима. Мы постимся, мы не едим и не пьем. По вечерам мы сидим в полумраке. В синагоге тлеет лишь маленький светильник. Сбылось предсказание святого Люблинского. Он единственный святой, в годовщину смерти которого хасиды не зажигают заупокойных светильников и не пьют водку.

Так плачем мы в эту ночь, из года в год вместе с пророком Иеремией, чей плач стоял над Иерусалимом три тысячелетия назад.

Надо учесть три обстоятельства, которые доказывают, сколь велика мощь Сатаны. Это окно такое высокое, что даже головой вряд ли можно до него дотянуться, а уж выпрыгнуть из него никому не под силу. О том, что ничего подобного не произошло, говорят и стаканы, которые были поставлены в ряд, один возле другого. Они так и остались стоять на своем месте. Но самое удивительное, что святой Люблинский был найден в пятидесяти шагах от дома. Так далеко никому не допрыгнуть. Явно, что злой дух отнес его туда.

После святого Люблинского нам остались три книги: Диврей эмет, Зихрон зот и Зот зихрон («Слова правды», «Воспоминание есть это», «Это есть воспоминание»). Редкой руке человеческой удалось написать труды столь вдохновенные!

Святой Люблинский в разговоре никогда не произносил имени Божьего. Вместо Бога он говаривал Кройн. Это значит «корона». Но когда он говорил Кройн, все Небо дрожало. Конечно, мы бы об этом не знали, если бы нам об этом не рассказал один из его самых выдающихся учеников, реб Хаим Галберштам из Цанза (Новый Цандец), святой Диврей Хаим («Слова Хаимовы»), как мы называем святого по его сочинению.

Святой Диврей Хаим был необыкновенным святым. Он терпеть не мог, чтобы хоть один геллер оставался у него на всю ночь. Все, что в течение дня он получал, раздавал до вечера бедным, точно так, как и ребе реб Шмелке и святой Бааль-Шем. Святой Диврей Хаим умер двадцать пятого дня месяца нисана[36].

Однажды к святому Диврей Хаиму пришла бедная девушка и попросила дать ей денег на приданое. Святой Диврей Хаим, не раздумывая, отдал ей почти все, что имел. Столько, что больше ей уже не придется просить милостыню.

— Отец, ты что делаешь?! — крикнула на него собственная дочь. — Я уже месяц ношу драные башмаки, а ты не даешь мне денег на починку.

— Молчи! — приказал ей святой Диврей Хаим. — Эта девушка-невеста — дочь ученого.

— Но, реб Хаим, — удивились присутствующие, — ваша дочь ведь тоже дочь ученого!

— Тоже дочь ученого? — как-то недоверчиво повторил святой рабби Хаим. — В таком случае я, пожалуй, обязан и ее поддержать…

Он тут же вынул оставшиеся несколько крейцеров и протянул их дочери: пусть отдаст в починку башмаки, если люди утверждают, что она тоже дочь ученого…

Немало прославился святой Диврей Хаим и своей борьбой против хасидов садагорских. Но об этом несколько позже.

Любить музыку и пение выучился святой Диврей Хаим у святого рабби Нафтули из Ропшиц. Поэтому город Цанз в те времена был раем для музыкантов и певцов. Денно и нощно там жужжало, звенело, шумело и гудело, как в пчелином улье или как у какой-нибудь плотины. Это учились и упражнялись музыканты реб Хаима! А что было тогда, когда они все вместе по своим инструментам ударяли! Однако не подумайте, что они играли или пели что-нибудь одинаковое. Ничего подобного. Контрабас, например, играл что-то одно, скрипка пела совершенно другое.

Голоса самых маленьких детишек свиристели, как жаворонки, а голоса мальчиков постарше врывались в их чириканье, точно дрозды или соловьи. Короче, это была настоящая полифония, или как вы это называете? Но все звучало стройно и гармонично.

К сожалению, я уже не помню имени капельмейстера реб Хаима. Но вы можете заглянуть в какую-нибудь музыкальную хронику! Вы наверняка его там найдете. А если нет, тогда сами придумайте для него какое-нибудь имя. Ибо такого музыканта, каким был капельмейстер святого рабби Хаима Цанзского, не встречалось уже со времен нашего царя Давида. Этот капельмейстер сочинял, бывало, какую-нибудь новую песенку и со своим хором тут же ее разучивал. И совсем не удивительно, что все христианские князья завидовали Диврей Хаиму, что у него такая замечательная капелла, ведь даже святой рабби Исруэль из Рижена на своем славном дворе в Садагоре не имел лучших музыкантов, чем были наши цанзские парни.

Однако одно требование святой Диврей Хаим все-таки выдвигал: его певцам и музыкантам не разрешалось играть или петь с листа. Они все должны были музицировать по памяти. Им не полагалось даже ноты знать! «Кто играет по нотам — его песня бумажная. Она не исходит из той мистической комнаты Божьей, что высоко на Небе, ведь только оттуда вытекает самая настоящая музыка» — так учил святой Диврей Хаим, да хранит нас Свет его заслуг!

Но кроме нашей земной музыки есть еще один род песни. Это известная мелодия, которой мы вдохновляемся при размышлении над святым Талмудом. Вам кажется она монотонной? Да ни за что на свете вы не овладели бы ею! В этом я абсолютно уверен. Это такое непрерывное восхождение и затем падение. Конечно, совершенно неторопливое и непременно в миноре. Когда мы взбираемся на самый верх — на вершину познания, — мы делаем этакую чуть более веселую, победную трель, и вот уже мы вновь медленно спускаемся в долину какой-то иной проблемы талмудистического постижения. Здесь мы раздумчиво и унывно приглушаем голос, но вот он уже опять потихоньку взмывает ввысь, потом опять вниз, и так все это ad libitum[37] тянется непрерывно.