Колдун знал, слухами земля полнится, поличи пришли на эти земли у самого края Яви и поселились на Лаге-реке, спасаясь от князя Добружа, что донимал их тяжелыми данями. Потом строгий князь наслал на поличей дружину свеонов, воинов заморского конунга Рагнара, что на своих быстрокрылых ладьях шастает в набеги по речным и морским дорогам, заходя далеко и на юг, и на север. Свей сражались с поличами и многих убили, и казалось, остальных перебьют. Но родичи заманили железных воинов в лопушку, какой-то хитростью сожгли две их ладьи и тоже перебили многих. Так и ушли, со всем скарбом, скотом и со своими белыми волхвами, Тутей и Ратнем. Только их, конечно, здесь не хватало! Яремь даже знал, что род поличей привел в эти далекие земли походный князь Кутря, а истинная голова всему — его женка, девка-ведунья Сельга. Нот кто сильный, опасный, вот кого нужно сживать со света в первую очередь…

Правда, как это сделать, он пока не знал. Один хитрый замысел крутился у него в голове, но получится ли…

Черный Яремь еще раз глянул на небо. Увидел, яркая звезда Вечерница уже окончательно отошла от середины небесной тверди. Поднялся наконец тяжело и неохотно. Размял руками спину, растер затекшие от долгого сидения колени, сплюнул в сторону вредного пня злобные слюни и пошел прочь…

По ночному лесу колдун шагал быстро, уверенно, чуть припадая на рогатый посох. Темные порты и рубаха делали черного волхва почти невидимым в ночном лесу. Его высокая сухая фигура скользила между деревьями легким шагом.

Нет, Яремь, конечно, не видел во тьме словно днем, как полагали многие, боясь Черного пуще ночного огня. Что могут боги, то недоступно смертным. Зато он давно уже научился чувствовать перед собой всякое препятствие и сразу, не глядя, понимал, где камень впереди, где дерево, где сучок, где ямка подкатилась под ноги. А это чувство — как второе зрение, с таким и глаз не надо, учил его когда-то старый, могучий волхв Ослязь, перед которым в Яви не было тайн. Именно он, Ослязь, приземистый, редкозубый и насмешливый, как тот ненавистный пень, открыл когда-то перед молодым Яремем темную сторону волхвования, увлек его на служение низшим, втолковал несмышленому, как сладка жизнь, когда все можно и любое позволено…

Прав старый колдун, сладко чувствовать свою власть и силу. Что может быть слаще? До остального Яремь уже потом, своим умом дошел, после того, как умирающего Ослязя по его просьбе поглубже закопали в землю еще живым, торя ему прямую дорогу в подземное царство повелителя Кощея…

Где-то проухала ночная птица, прошелестел неподалеку зверь в кустах, но чародей не обращал внимания на эти привычные звуки. Знал: никого опасного для себя не встретит. Обычные путники по охотничьей или по другой надобности ночами лесом не рыскают. Ночь — время для темных сил. Вот давно привык вроде, а все равно приятно чувствовать себя своим среди тьмы, не бояться опасностей, а самому быть опасным. Это тоже проявление власти и силы, что греет нутро и бередит кровь. Скучно жить, не ищущая свой верх над другими. Так-то жить все равно что иск без соли жевать, понял он еще юношей…

За мыслями Черный Яремь и сам не заметил, как дошел до нужного места. Здесь начиналась едва заметная тропка через болото, где бездонные трясины прячутся под безвидной травой. Даже не тропка, а так, вешки случайные, незаметные чужому глазу.

Сам Яремь и в темноте мог их различить, давно ходил здесь, а сунется кто чужой — и костей не найдут. На всяким случай Яремь когда-то наложил на трясину заклятие, застилающее глаза любому гостю, уводящее его в самую тонкую глубь. Болотная баба Шишига любого уходит до смерти. Но, впрочем, на трясину можно было надеться и на заклятия, болото — это и так гнездо нечисти и злых духов, прямой помощник для черного волхвования.

По болоту Черный шел неспешно и долго, чтоб самому невзначай не оступиться. Потом болото кончилось, путь повел его вверх, перевалил через вершину холма, покатился вниз. Здесь, в редколесье, было светлее, он поднажал на ноги.

Черное капище появилось перед ним, как всегда, неожиданно. Частокол, спрятанный так, что со ста шагов не увидишь, оскалился посеребренными луной человечьими черепами, когда-то принесенных в жертву.

Отдышавшись, Яремь по-особому приложил ладонь ко рту и семь раз проухал совой. Чтоб знали там, свой идет…

— Дядька Кутря! Дядька Кутря!

— Ну, чего тебе?

— Дядька Кутря, а дядька Кутря! — надсаживался на берегу малый Еменя.

— Ну, чего там, чего стряслось?!

— Гляди на верхи, вроде кто плывет по реке?!

Голос малого, звонкий, как лесной ручеек, далеко разносился над темной гладью Лаги-реки. Мужики видели, от нетерпения и любопытства он топочет ногами на месте, как молодой лось, завидевшей вдали лосиху.

Вот неймется ему, все уже у огня греются, а этот еще у воды возится, переглядывались родичи. Углядел что-то, видишь ты… Понятно, совсем зеленый еще, горячий по юному делу. Молодым да горячим всегда мерещится небывальщина на ровном месте…

Отходить от костра никому не хотелось: и так намерзлись, чупахтаясь всю ночь в студеной воде Лаги, что редко теплела даже в самый зной.

— Ну кто там еще может плыть? Неужто сама рыба-кит в гости пожаловала? — насмешливо откликнулся Кутря, не поднимаясь.

— Ага, она самая, — тут же вмешался Велень. — Вот, думает, какой-то паря на берегу трется. Дай, думает, подплыву, укушу его за нос. Каков он на зуб-то, если разжевать хорошенько? Не сладкий ли будет?

Мужики вокруг костра ухмылялись, теребя бороды. Ну, Велень, ну, скажет всегда! Хоть стой, хоть помирай ложись. Едкий он на язык, этот Велень, слово выдаст, как будто клюквой накормит. У самого седина уже забивает русые волосы, половины зубов во рту не хватает, а все одно всех кусает, словно игривый щенок.

— Да что там, в носу, окромя соплей… — заявил еще кто-то.

— А в любопытном носу, сказывают, еще козявка нетерпеливая поселяется, так и свербит, чтоб его куда-нибудь сунуть…

Князь Кутря усмехнулся их бойким словам. Оторвался взглядом от рыжих языков пламени, оглянулся на малого, потом опять на огонь. Здесь запекалась насаженная на прутья рыба. Пузырилась в жару сочным жиром. Дух стоял, хоть ковшом его черпай да ешь с кашей. Рыбий печеный запах притягивал к себе носы, как медовая сладость в пчелином дупле издалека манит медведя. Отходить к реке Кутре не хотелось, рыба, по всему видно, вот-вот будет готова.

Остальные мужики тоже сидели ждали, развесив от нетерпения слюни. Не слышно было даже побасенок про небывалое или сказок о том, что было когда-то на самом деле, какими обычно коротали ожидание родичи. Проголодались все долгой ночью.

Мужики недавно закончили лучить рыбу. Подманивали ее в темноте на огонь лучин, тлеющих на носу челнов, и по том брали из воды острогами. Река здесь сразу от берега уходила вглубь, бреднем пройти — нечего было и думать, и рыба кишмя кишит. Жалко, когда пропадает такое добро. Хорошо, научились у талагайцев лучить, навострились постепенно, а там и в раж вошли. Так, огнем и острогами, оказалось, тоже хорошо на рыбу охотиться, не меньше, чем сетью, из реки вынимаешь. Здешний дикий народ талагайцы — хоть и бестолковый с виду, а что касается охоты или рыбного промысла — они первые.

С рыбалкой мужики думали управиться за полночь, по увлеклись, как обычно, провозились гораздо дольше. По звездам, становящимся незаметными в бледнеющем небе, по белесым хлопьям тумана, уже залегающего в низинах, было видно, что скоро рассвет. Зато гора крупных, отборных рыбин, сброшенных в опасение побега подальше от берега, шевелилась теперь недалеко от костра, дергая хвостами и плавниками и разевая беззвучные рты. Улов получился богатым, будет чем похвалиться дома. Теперь у всех кишка кишке на берестяных гуделках играла. Ночью, когда не спишь, есть всегда охота гораздо злее, чем днем, давно замечено.

— Дядька Кутря, дядька Кутря, ну точно плывет! — надрывался на берегу малый.